Мама надела пальто и расцеловалась с тетей Маро.

Стэлла кричала нам вслед:

— Приходи, Никито! Приходи обязательно, слышишь?

Мы шли по удивительно узкой улице. На горах, возвышавшихся над домами, виднелись остатки крепостных стен и церкви с остроконечными серыми крышами. Было совсем тепло, и мальчишки кричали: «Подснежник! Посмотри, пожалуйста, свежий подснежник!» Они продавали букетики синих подснежников и розовых фиалок.

На мосту стоял патруль — четыре моряка с автоматами. Глубоко под ногами бурлила коричневая река.

— Кура, — пояснил Мираб. — Это наша Кура.

— Разве она не замерзает зимой?

— Она так быстра, что мороз не может в нее вцепиться!..

Мы поднимались все выше, и дома с открытыми настежь окнами очутились у нас под ногами. На крыше, в крохотном садике, две маленькие девочки играли в куклы. Мы пересекли широкий проспект, похожий на лес — так густо там росли пихты. По проспекту шли войска, мчались автомобили, троллейбусы и танкетки. Мираб повел нас по улице, круто поднимавшейся в гору. На горе, возле полосатой, замаскированной церкви, ветер раскачивал кипарисы.

— Гора Давида и храм Давида, — пояснил дядя Мираб.

Балконы выступали над первыми этажами и висели прямо над головой. Мы порядком устали. Наконец, мы вошли в ворота. В глубине двора стоял двухэтажный дом с галереей.

— Пришли, — сказал Мираб отдуваясь.

Он одернул черную блузу и нажал кнопку.

Нам пришлось подождать. Наконец, вышла пожилая, очень полная женщина в черном шелковом платье и черном платке.

— Гомарджоба! — поздоровался дядя Мираб.

— Гагимарджос, — ответила женщина густым, почти мужским голосом.

— Я привел гостей, Тамара.

— Шалва болен, Мираб.

— Разве это простые гости? — убедительно сказал Гурамишвили. — Жена капитана, друга Серго… Капитана Георгия знаешь? Это его сын.

— Жена Георгия? Его сын?! — воскликнула, словно испугавшись, Тамара.

С удивительной легкостью подобрав длинные юбки, она убежала наверх, оставив раскрытой дверь.

— Ну, я свое дело сделал, — сказал наш новый друг. — Теперь он будет беседовать с вами целый день, а мне пора на работу. Приходите, дорогие, как только освободитесь.

— Спасибо, — сказала мама, пожимая руку сапожнику. — Я не знаю, как вас благодарить. Вы нас приняли, как родных…

— Зачем говоришь такое? Тебе с сыном где оставаться? На улице? Разве можно на улице, — зима на дворе… Принял, не принял… Вечером приходите. Стэлла просила, жена… Запишите адрес.

Гурамишвили продиктовал адрес, приподнял кепку и ушел.

— Входите, хозяин просит! — крикнула нам с лестницы Тамара.

Мы поднялись на второй этаж. На широкой стеклянной галерее стояли пальмы и олеандры в кадках.

Мы разделись. Тамара распахнула стеклянную дверь и сказала:

— Они пришли, батоно!

Комната, в которой мы очутились, была высока и просторна. Через огромные окна струился ровный зимний свет. На тахту, на которой мог бы свободно улечься великан, спадал со стены пушистый ковер. Над ковром висели оленьи рога. На золотых с черным узором обоях висели картины в тяжелых рамах и кинжалы в оправе. На круглых столиках стояли узкогорлые глиняные сосуды. На паркете распласталась бурая медвежья шкура. Посредине комнаты стоял черный овальный стол. У окна, в глубоком покойном кресле с высокой спинкой, сидел старик с серебристыми вьющимися и мягкими, как шелк, волосами и пушистыми усами. Лицо его было все в мелких морщинках.

— Прошу прощения, что не мог выйти навстречу, — сказал он. — Прошу вас, подойдите ко мне.

Мама подошла к художнику и протянула руку.

— Я очень рад, дорогая! Вас зовут Ниной, не так ли? Георгий много говорил мне о вас. А где же Никита?

— Никиток, — позвала мама, — подойди к Шалве Христофоровичу.

Художник погладил меня по голове и улыбнулся. У него были черные, ясные, совсем молодые глаза.

— Сядьте, рассказывайте, — попросил он. — Когда вы приехали?

Мама рассказывала, а я разглядывал картины — горы в снегу, апельсиновые рощи, бульвары с пальмами, море, в котором борется с волнами корабль. Большая картина стояла на мольберте, завешенная серым холстом.

— Сколько вы перенесли! Как много горя на свете! — сказал, выслушав маму, художник. — Проклятая война! Жена моего сына, Серго, тоже была ленинградкой. Анна приезжала к нам в гости. Когда началась война, она стала разведчицей. Однажды, когда она перешла линию фронта, гитлеровцы захватили ее… — Голос художника дрогнул: — Ее мучили и потом повесили… Осталась девочка… Ее привез сюда один летчик. Она в деревне, у родственников.

Он умолк, мама тоже молчала.

— Серго горячо подружился с Георгием, Нина. Они оба отчаянные головы, эти мальчики. Они командуют катерами и повсюду ходили вместе. Кое-что они мне рассказывали, — продолжал художник. — Один раз Георгий спас Серго жизнь. С той поры они стали братьями… Они приезжали ко мне, оставались до вечера и переворачивали весь дом. Ваш Георгий надевал на себя медвежью шкуру, кричал: «Берегись, загрызу! Я медведь!» А Серго гонялся за ним с пистолетом. Потом они принимались бороться на тахте, как мальчишки… Они и меня тормошили, — продолжал он. — Заставляли взбираться на Мтацминду. Вот поглядите в окно. Видите гору? Это Мтацминда. А ты фуникулер видишь, Никита?

— Вижу.

Синий вагончик с белой плоской крышей медленно поднимался по отвесной горе, заросшей кустарником; Другой спускался ему навстречу.

— Серго и Георгий катались вверх и вниз, как маленькие. А я помню время, когда не было фуникулера. Это было очень давно. Я был тогда молод и карабкался на вершину, цепляясь за колючий кустарник. Я в этом доме родился и прожил шестьдесят девять лет… Тут и мой Серго вырос, тут и жена умерла и дочь… — Он задумался. — Когда Серго узнал все об Анне, Георгий обнял его, прижал к себе, и так они сидели всю ночь — голова Серго на груди Георгия… Вы знаете, я нарисовал их однажды, хотя они и получаса не могли постоять спокойно. Намучился с ними!.. Взгляните, в соседней комнате… Простите, что не могу проводить вас…

— Может быть, вам помочь? — спросила мама.

— Нет, благодарю вас. Я посижу тут.

Мама отдернула занавес, и мы вошли в небольшую комнату с низкой тахтой, прикрытой красным ковром, с письменным столом и книжным шкафом, набитым книгами.

— Мама, смотри! — схватил я ее за руку.

Над тахтой висела картина: мой отец на балконе, обнявшись с моряком с густыми черными усиками. Оба смеются будто увидели что-то очень веселое. Лицо моряка мне показалось знакомым. Но где я встречал его, я никак не мог вспомнить… Но что это? Из красной с золотом рамы мне улыбалась та самая девочка; которую я видел в театре! Она сидела на перилах балкона и, держа в руке круглое зеркальце, гоняла по стене солнечных зайчиков.

— Шалва Христофорович! — крикнул я в соседнюю комнату. — Скажите, пожалуйста: тут девочка с зеркалом, кто она?

— Моя внучка.

— Антонина?..

— Разве ты ее знаешь?

— Конечно! Я встречал ее в Ленинграде.

— Ну, ты опять ее скоро увидишь. Она сейчас живет в деревне, у моря, как раз там, где стоят катера.

Теперь я узнал моряка на картине! Он приходил в театр встречать Антонину. Ее отец — Серго Гурамишвили!

— Вы, Нина, живите, прошу вас, в комнате Серго, — предложил художник. — Боюсь, правда, вам будет там неудобно. Тогда здесь, может быть… в этой комнате… Я переберусь…

— Я очень благодарна вам, Шалва Христофорович, но мы сегодня уедем…

— Куда?

— К мужу. Ведь он так давно ждет нас!

— А вы знаете что? Мы отправим Георгию телеграмму, и он сам приедет за вами.

— Нет, нет! Мы так соскучились! — горячо возразила мама. — Каждый час кажется месяцем, а день — годом.

— Боюсь, вы не застанете Георгия, — с грустью сказал художник. — Когда они приезжали в последний раз, я, каюсь, подслушал их разговор. Они опять собирались куда-то… и у них теперь даже нет адреса.

Мама покачала головой.