— Шранке. Майор Шранке… Но до войны его звали иначе. Наверное, у него много имён. Я работал метеорологом на Эльбрусе. И в первый раз я встретился с ним много лет назад. Вы знаете, у него было совсем другое лицо тогда, но я его сразу узнал. У него не только много имён, у него, мне думается, множество шкур, в которые он влезает. И он умеет отлично гримироваться. В первый раз я увидел его… если вы помните, германская экспедиция альпинистов восходила на Эльбрус…

— Помню, — подтвердил Пётр Сергеевич.

— Они разыгрывали из себя туристов. Он тогда угощал меня сигарами. Его тогда звали… постойте, его звали Штейнбах. Он был молодой, с светлыми глазами, с лицом, словно высеченным из камня. Он шутил и смеялся, говорил, что он художник, и делал какие-то зарисовки. А его друзья щёлкали фотоаппаратами. Никакие не туристы они были — просто шпионы. Я понял это в сорок втором году, когда немцы появились у нас на Кавказе. Тогда он явился в форме майора горных стрелков. Теперь его уже звали Шранке. Он распоряжался всеми и всем. И теперь это был человек со сморщенным лицом, с приплюснутым носом, с тёмными волосами и с глазами законченного альбиноса. Я сразу узнал его, а он в свою очередь узнал меня. Он имел наглость даже напомнить мне это. «Вы помните, я угощал вас сигарами? — сказал он. — А теперь я неограниченный ваш начальник. И если я захочу, я расстреляю вас или запихну в мешок и сброшу в пропасть. Но вы мне пока нужны. Немецким войскам на Кавказском хребте нужны метеосводки. Вы станете их передавать». Я отказался. Он приказывал. Он избивал меня, загонял мне под ногти иголки. Вот следы. Расстрелять меня он не решался: тогда некому было бы составлять сводки. Немцы не сумели перешагнуть через хребет. Они сидели на перевалах, но наши крепко держали побережье. И тогда я, понимаете, решился передавать в эфир сводки. Сводки ведь нужны и нашим войскам. И заодно со сводками я умудрялся передавать сведения о численности немцев на перевалах. Я ведь многое слышал у себя, на горе…

Он передохнул. Пётр Сергеевич терпеливо ждал.

— Иногда Шранко исчезал от нас, — снова заговорил Афанасий Александрович. — Я слышал, что он совершает экспедиции в Теберду, в Пятигорск, в Кисловодск, в Нальчик. Его подручные часто смеялись, говоря, что их начальник — профессиональный убийца и убивает людей из любви к искусству. Что он только для того и совершает эти экскурсии, что придумывает новые способы уничтожения.

У меня был ученик, четырнадцатилетний мальчик, Боря Кисляков, очень способный мальчик. Но помню, за что, а может быть, и ни за что вовсе, Шранке выколол ему раскалённым гвоздём левый глаз. Мою помощницу, девушку Антонину, Шранке зашил в мешок и скинул в пропасть… В один прекрасный день немцам пришлось уносить ноги. Снег так сверкал в этот день на солнце. Шранке удирал первым. Наконец пришли наши, освободили нас!..

Он снова замолчал. Молчал и Пётр Сергеевич, боясь спутать мысли раненого.

— И вот сегодня… я забыл вам сказать, что я приехал в командировку в Баку и жил в отеле. Сегодня я увидел Шранке за завтраком, в обеденном зале. Он сидел за дальним столиком, у окна. Он теперь был похож на директора треста. Но я-то был уверен, что это он. Я увидел его светлые глаза. Он, наверное, заметил, что я смотрю на него в упор. Он сжался, сел ко мне спиной, потом встал и расплатился. Почему я тут же не закричал, чтобы его схватили? Вы знаете, он так уверенно себя держал, выходя из зала, что даже я усомнился. Я пошёл за ним. Он вышел на улицу и сел в машину. Я едва упросил первого попавшегося шофера отправиться вслед за ним. Мы приехали на вокзал. Он предъявил какое-то удостоверение, и его пропустили. Меня задержали перронные контролёры. Пока я доказывал, что мне нужно обязательно пройти на перрон, поезд тронулся. Я сразу увидел немца на подножке международного вагона. Я вскочил на подножку в последнюю минуту — поезд уже ускорял ход.

Кажется, я схватил его за горло. Тогда что-то вдруг ударило меня в грудь — и я полетел вниз… Моя песенка спета… Но вы должны разыскать его. Вы должны уничтожить его, вы, вы!

^{Я увидел его за завтраком в обеденном зале.}

— Один вопрос, — спросил Пётр Сергеевич. — Где Боря Кисляков?

— В… в… — раненый начал задыхаться. — В Ба… Батуми…

Глава четвёртая, в которой Пётр Сергеевич начинает действовать

Через четыре часа на тбилисском аэродроме сел самолёт. Почти одновременно с ним прилетел другой, с черноморского побережья, груженый почтой. С почтовика сошёл единственный пассажир — совсем юный улыбающийся лейтенант небольшого роста. Он отрапортовал капитану:

— По вашему приказанию явился.

— Ладно, Рыжков, едем сразу в гостиницу, — сказал Пётр Сергеевич.

Они направились к стоявшему у здания аэропорта голубому автобусу. Полчаса они ехали между холмами по пыльному шоссе, обгоняя трамваи и осликов с поклажей.

— До прихода московского поезда у нас времени достаточно. Он придёт только завтра, в четыре тридцать утра.

— А я был уверен, что вы приедете поездом, — вставил Рыжков.

— Я тоже был в этом уверен. У меня даже чемодан остался в вагоне. Но обстоятельства резко изменились. Нам, брат, с тобой предстоит работка почище «зелёных стрел»^[1].

Ты помнишь, как мы с тобой сидели зимой в моём скворечнике в городе Н., на втором этаже разрушенного дома, и обсуждали, как нам переловить «зелёных стрел»?

— Ещё бы не помнить! — подхватил Рыжков. — Вы тогда разложили на столе носовые платки с зелёными стрелками и показали мне издали юного моряка Ивана Забегалова.

— Да. Перед нами было уравнение с несколькими неизвестными. Немцы сбросили дюжину парашютистов в районе побережья, предложили им взрывать и поджигать заводы. Ты тогда здорово сыграл в Решме роль старого марочника.

Ну, приступим к делу, Рыжков. Скажем прямо. Перед нами теперь серьёзный, хорошо подготовленный враг. Знает нашу страну, потому что не раз бывал в ней до войны, — это раз. Прекрасно говорит по-русски — два. Несомненно, имеет подручных и связи — три. Не остановится ни перед чем — четыре. Имеет отличный набор документов — пять. И, наконец, умеет так перевоплощаться, что даже тебя перекроет, — это шесть.

Он помолчал, набил табаком свою простую чёрную трубку и зажёг спичку.

— Как бы он ни менял свою наружность, известно одно: кто раз с ним встретился, в любом облике его узнает. В глазах у него это сидит, что ли… наверное, в глазах. У него глаза альбиноса. Его узнали Марина и метеоролог, несомненно, узнает его и Боря Кисляков. Не сомневаюсь и в собачьем чутье. Эта умная серая лайка, я убеждён, кинется на него так, как бросилась бы на ядовитую гадюку. Собаку не обманешь.

Он стряхнул пепел.

— Вечером обсудим план действий. Считаю, что на этот раз ты должен быть неотлучно возле девочки. В каком виде ты при ней будешь, решим после. Во-первых, я боюсь, что этот альбинос запомнил её в вагоне. Я не сомневаюсь, что он не помнит её по Теберде. Ведь там были сотни ребят, которых он убивал. Но тут он её навсегда запомнил. И этот Шранке понял, что и она его узнала. Несомненно, он это принял к сведению. Тебе придётся глядеть в оба. А я беру на себя всё остальное.

Глава пятая, в которой Марина снова встречается с капитаном

Когда поезд подходил к Тбилиси, было ещё почти темно. Какая-то серая мгла ползла за окном. Марина с тревогой думала о пересадке. Она ни разу не была в Тбилиси.

Поезд застучал на стрелках и остановился.

— Идём, Дик, — сказала девочка, беря в одну руку чемодан, а в другую — поводок Дика.

Но коридор был заполнен приехавшими, встречающими, носильщиками. Марина остановилась на пороге купе.

— Разрешите девочке выйти, — раздался вдруг спокойный голос, и Марина увидела капитана, того, который отстал в Баку.