Два рослых матроса провели командира лодки капитана фон Шиллингера в салон командира корабля капитана второго ранга Ерохина. В салоне, кроме командира корабля, сидел представитель того отдела, который весьма интересуется пленными фрицами. Это был большой, широкоплечий человек с бритою головой и с длинными жёсткими усами, флотский полковник Николай Васильевич Скворцов. Все офицеры на флоте считали его умником, добрейшей душой и интереснейшим собеседником. Он знал несколько языков и даже с фрицами умел разговаривать так, что они, сами того не ведая, выбалтывали всё, что ему было нужно. Полковник казалось, совсем не интересовался Шиллингером. Он вынул из бокового кармана кителя зелёный плюшевый кисет и трубку и принялся набивать её табаком. Это была необычайная трубка, если можно так выразиться, двухярусная. В обыкновенную, обкуренную давным-давно трубку была ловко ввинчена вторая — ввиде прекрасно выточенной головы сенбернара. Когда полковник, набив табаком собачью голову, закурил, глаза собаки вдруг засверкали.

— Садитесь, — сказал пленному немцу капитан второго ранга Ерохин.

Он ненавидел и презирал этого мерзкого: фрица. Он знал, что фриц — попросту подводный бандит, торпедировавший суда с женщинами и детьми, эвакуированными из Севастополя. Ерохин считал его вдобавок и хулиганом: ведь не иначе, как хулиганством, можно было назвать обстрел пассажирского поезда. Но советский офицер должен обращаться с пленными корректно, — на то он и советский офицер. И к тому же этот морской фриц мог кое-что порассказать, особенно по поводу снятого с его лодки человека в полувоенной форме, какую часто носят у нас ответственные работники, с двумя орденскими ленточками в петличке. Человек этот, отлично говоривший по-русски, сразу же заявил, что ни на какие вопросы он отвечать не намерен.

Фон Шиллингер сел в удобное кожаное; кресло. В иллюминаторы струился солнечный свет и падал на лицо подводного пирата — не слишком старого, но и не слишком молодого, с двумя железными крестами на груди. Он старался казаться спокойным. Вдруг взгляд его упал на трубку полковника. Немец побледнел, пальцы у него задрожали.

— Простите, пожалуйста, — сказал он, — не скажете ли вы мне, откуда у вас эта трубка?

— Скажу, — ответил полковник, глядя прямо в лицо пирату. — Но только в том случае если вы в свою очередь ответите на один мой вопрос.

— Я вас слушаю, — сказал фон Шиллингер, не отрывая глаз от собачьей головы.

— Кто этот человек в штатском, которого мы обнаружили среди вашей команды?

Фон Шиллингер молчал. Он, казалось, обдумывал, ответить ему или нет.

— Лгать не советую, — заметил полковник.

— Но ваша трубка?

— Вы получите о ней исчерпывающие сведения.

— Хорошо. Я скажу вам. Этот человек не имеет никакого отношения ни ко мне, ни к экипажу моего корабля. Он был начальником жандармерии в одном из ваших городов. А когда ваша армия взяла город, он спрятался там, сфабриковав себе русский паспорт. Он должен был остаться в вашей стране. Но этот человек, которого мне пришлось принять на борт моей лодки по распоряжению свыше, — продолжал Шиллингер, — оказался попросту трусом. Он не выдержал.

— Чего? — спросил полковник в упор.

— Постоянной боязни, что вы его схватите и повесите. Поверьте: ему есть за что отвечать перед вами. И хотя документы у него, вы сами можете в этом убедиться, в полном порядке, он жил, ходил, спал в постоянном страхе. И он, наконец, вышел на берег моря и каждую ночь сигналил фонариком, до тех пор, пока мы не заметили этого сигнала. Мы его сняли два дня назад, ночью.

— Так. Всё ясно… Ну что же, поговорим о трубке. Кстати, почему она так вас интересует?

— Дело в том, что второй такой трубки быть не может. Она единственная в своём роде. Её выточил знаменитый мастер. Она принадлежала моему лучшему другу.

— Очень может быть. — сказал спокойно полковник, — и ваш лучший друг подстрелен нашим снайпером. Под Одессой.

— Да. Он высадился под Одессой в десанте. Я сам его высаживал с лодки.

— И в первой же стычке он застрелил в упор моего товарища. И тогда вестовой моего товарища заметил в темноте сверкнувший огонёк. Очевидно, ваш этот… друг так любил курить, что не удержался и ночью разжёг свою трубку. Этого было совершенно достаточно — вестовой был отличным стрелком. Наутро мы нашли германского офицера с пробитым лицом. Трубка лежала на земле рядом. Мундштук этой трубки был разбит вдребезги. Вестовой принёс мне трубку на память. Вас удовлетворяет моё объяснение?

— Вполне. Благодарю вас.

Они помолчали.

— А теперь я попрошу вас ответить на несколько вопросов по существу, — жёстким голосом сказал полковник, садясь за стол и вынимая блокнот.

Подводный пират с готовностью согласился отвечать на все вопросы. Когда допрос был закончен и фон Шиллингера увели, капитан второго ранга сказал полковнику:

— Немало предстоит вам работки, Николай Васильевич, а?

— Всех переловим, — ответил полковник, стукнув огромным своим кулаком по столу. — Ни один не уйдёт… Ну, всего хорошего. Я пошёл. Сегодня приезжает Маринка.

— Это дочка капитан-лейтенанта Весницына?

— Да. Моего товарища по училищу и по службе. Того, что погиб под Одессой.

И полковник вышел из салона на палубу, распорядившись, чтобы ему подавали катер.

Глава вторая, в которой Марина встречает человека, которого ненавидит больше всего на свете

Поезд только что отошёл от Баку к Баладжарам. Это был скорый поезд Москва-Тбилиси. Худенькая девочка в голубом платьице, белокурая, бледненькая стояла в тамбуре международного вагона, теребя за уши большую мохнатую серую лайку. Девочка села в поезд в Беслане, её провожала женщина — врач из города Дзауджикау. Пока поезд менял паровоз, все пассажиры международного вагона успели, узнать от врача историю девочки. Дочь флотского офицере, она в сорок втором году лечилась в Теберде, в санатории для туберкулёзных ребят. Теберда — чудесное место. Высоко в горах сосновый лес, горные потоки, цветы, чудесные парки. Вокруг — вершины гор, покрытые вечными снегами. Снег сверкает так ослепительно, что на него трудно глядеть; посмотришь минуту — и зажмуришься. В санатории лечат больных туберкулёзом ребят. Они лежат на морозном воздухе, под ярким целительным солнцем, укутанные в пушистые одеяла… Они пьют какао и козье молоко. И они поднимаются на ноги, эти ребята, которых болезнь свалила в постель. Марина поправлялась быстро. Врачи утверждали, что она скоро выздоровеет, сможет ходить в школу, как все здоровые дети, будет жить дома, с отцом, у Чёрного моря. Сёстры приносили в палату альпийские фиалки и анемоны. Все полюбили эту славную, тихую, улыбчивую девочку, которая рассказывала о кораблях, на которых плавал отец. Все уважали и её серую лайку, славного пса Дика. Дик ни на шаг не отходил от Марины. Он был привязан к ней так, как могут быть привязаны только лайки. Он обожал её. Он смотрел ей в глаза преданными карими глазами. Казалось, умей он говорить, он бы сказал ей:

— Да выздоравливай же! Выздоравливай поскорей, Марина! Мы побежим с тобою в лес к ручью, и ты станешь кидать в воду палки, а я с лаем буду бросаться в поток и приносить их тебе, Марика. Выздоравливай же поскорее!

И Марина выздоровела. В тот день, когда она собиралась уезжать, в Теберду пришли немцы. Они разгуливали по санаторию без халатов. Они кричали на врачей и сестёр, словно на своих рабов. Самый главный немец, врач, толстый и красный, как морковь,  первым делом распорядился не давать больным ребятам ни какао, ни козьего молока. Немцы перестреляли и съели всех коз. Целыми днями они слонялись по санаторию. А потом они принялись сбрасывать с постелей ребят.

Белные ребятишки! Больные, они не могли ходить. Они лежали там, куда их бросили, на голом полу, и некому было им помочь. Еще в первый день немцы увели в лес главного врача, доброго Ивана Федотовича. Из леса послышались выстрелы — и немцы вернулись одни. Потом они угнали других врачей и сестёр.