Решение суда было вынесено, когда Софии исполнилось десять месяцев, и Адам помчался в центр по переработке отходов на машине, до отказа набитой картонной и пластиковой упаковкой. Наконец-то мы стали семьей. Фильмы вселяют в вас веру в то, что «потом все жили долго и счастливо». Однако на деле выясняется, что для этого нужно потрудиться.

И вот София убегает к своим подружкам, а я смотрю ей вслед сквозь стекло. Даже теперь, когда полугодие почти завершилось, у многих детей до сих пор слезы на глазах, когда они прощаются с родителями. Я гадаю, смотрят ли их родители на Софию и думают: «Счастливая мать» так же, как и я гляжу на прижимающихся к родителям детей и думаю то же самое.

Вернувшись домой, я оставляю записку Бекке, шестикласснице, которая иногда присматривает за Софией. Вынимаю размораживаться лазанью на тот случай, если Адам не вернется к ужину, и бросаю чистое полотенце на кровать в гостевой комнате, хотя он прекрасно знает, где находится сушильный шкаф. Трудно после десяти лет перестать жить с оглядкой на кого-то.

– Почему я не могу просто спать в нашей постели? – спросил он в самый первый раз.

Я ответила тихо и спокойно. Не только из-за Софии, но еще и потому, что не хотела, чтобы нам обоим стало еще больнее, чем прежде:

– Потому что это больше не наша постель, Адам.

Она перестала быть нашей с того дня, как уехала Катя.

– Вот почему ты вся такая?

– Какая?

– Холодная. Будто мы едва знакомы. – Лицо его перекосилось. – Я люблю тебя, Майна.

Я открыла рот, чтобы ответить, что я больше не разделяю этого чувства, однако не смогла заставить себя произнести это вслух.

Разумеется, мы пытались консультироваться у психолога. Ради Софии, а не ради себя. Ее проблемы с привязанностью были глубоко укоренившимися и связанными с рефлекторной мышечной памятью о тех месяцах жизни, когда за плачем не следовало успокоения и облегчения. Что с ней станется, если мы разойдемся навсегда? София привыкла, что Адам работает по ночам, а меня не бывает дома несколько дней подряд. Но мы всегда, всегда возвращались.

Адам в лучшем случае отделывался короткими ответами и в разговорах с психотерапевтом был так же уклончив, как и со мной. В июле он согласился съехать.

– Мне нужно время, – сказала я ему.

– Сколько именно?

Я не смогла ответить. Не знала. Потом заметила, как Адам нерешительно поглядывал на чемоданы, вложенные один в другой, словно четырехугольные матрешки. Оптимизм заставил его выбрать самый маленький. В отделе кадров ему подыскали комнату в доме с тремя молодыми полицейскими, полными энтузиазма и дешевого пива, которые, надев новенькую форму, состязались друг перед другом в служебном рвении и геройстве.

– Я не могу поселить там Софию, – заявил он. – Это было бы неправильно.

Поэтому я застелила гостевую кровать, и когда отправляюсь на работу, Адам остается здесь. Неизвестно, кому из нас это кажется тяжелее всего.

Я переодеваюсь в униформу и заново проверяю дорожную сумку. Сегодняшний рейс – большое событие. Последний беспосадочный перелет из Лондона в Сидней состоялся в 1989 году – пиар-акция с двадцатью людьми на борту. Регулярные рейсы были невозможны: понадобились годы, чтобы создать самолет, способный преодолеть это расстояние с полным комплектом пассажиров на борту.

Оставляю послание на кроватке Софии – нарисованное фломастером сердечко со словами «с любовью от мамы». Я всегда так делаю, отправляясь в рейс, с тех пор как она научилась читать.

– Ты получила мое послание? – однажды спросила я, когда звонила по видеосвязи, чтобы пожелать Софии спокойной ночи. Уже не помню, куда я летала, вот только солнце стояло еще высоко, а от вида выкупанной в ванне Софии мне безумно захотелось домой.

– Какое послание?

– У тебя на кроватке. Я оставила его на подушке, как всегда.

От тоски по дому я стала эгоисткой. Мечтала, чтобы София скучала по мне только потому, что по ней скучала я.

– Пока, мамочка. Мы с Катей делаем рождественский вертеп.

Экран накренился, и я осталась разглядывать потолок в кухне. Я завершила вызов, прежде чем Катя сумела меня пожалеть.

По дороге в аэропорт я включаю «Радио-2», но чувство вины забивает его и заставляет прислушаться к себе.

– Люди должны работать, – произношу я вслух. – Такова жизнь.

Я сказала Адаму, что поменялись смены, я пыталась выпутаться, но улечу на пять дней, и что с этим поделаешь? Работа есть работа.

Я соврала.

– Тебя хочет видеть начальница.

У меня разыгрывается изжога, пока я с трудом пытаюсь принять более-менее нормальный вид. Эти четыре слова хотя бы когда-нибудь заканчивались чем-то хорошим?

– А, ну да.

Я сижу за столом, мои руки внезапно становятся слишком крупными и неловкими, словно я лицом к лицу с огромной аудиторией, а не с любопытным взглядом Уэя.

– Она сейчас в отделе уголовного розыска.

– Спасибо.

Я хмуро смотрю на монитор компьютера. Быстро перебираю бумаги на столе, будто что-то ищу. Мне нужно составить предварительное обвинительное заключение по ограблению, снять показания по тяжким телесным повреждениям; дело может обернуться убийством, если потерпевший не выкарабкается. Необходимо сосредоточиться на работе, требующей внимания, вот только вместо этого я потею так, что намокает воротник, и гадаю, что означает этот вызов. Я чувствую, как Уэй смотрит на меня, и думаю, успел ли он выяснить, зачем меня вызывает к себе Батлер.

Пышные хлопья снега медленно падают на внешний подоконник. В комнате забытый всеми телефонный вызов перескакивает от одного пустого стола к другому, пока кто-то наконец решает пожалеть звонящего и берет трубку. Я отыскиваю дело о тяжких телесных и просматриваю список свидетелей. Я могу целый день не появляться в участке, разбираясь со всем этим, и если пропущу сообщение от инспектора уголовной полиции, то… Ну, я снимал показания или говорил по телефону с «Помощью жертвам преступности». Я сую дело в рюкзачок и встаю.

– Надеюсь, ко мне в кабинет направляетесь?

Голос бодрый и веселый, почти приятный, но уверенности у меня не прибавляется. Я повидал достаточно много офицеров полиции, с улыбкой приглашенных в кабинет инспектора уголовной полиции Наоми Батлер, которые через полчаса выходили оттуда, с горечью сжимая в руках подписанную ею копию официально наложенного взыскания.

– Вообще-то, мне надо…

– Это ненадолго.

Батлер не дает мне ни малейшей возможности возразить, когда выходит из отдела уголовного розыска и шагает в сторону своего кабинета, так что мне остается лишь следовать за ней. Начальница в белых кроссовках, брюках в тонкую полоску, серой шелковой блузке, перехваченной ремешком с набивным пятнистым узором. На самом верху одного уха красуется маленькая серебряная сережка. Я шагаю за ней, словно мальчишка, идущий в кабинет директора, перебирая в уме любые причины, по каким она могла меня к себе вызвать, и останавливаюсь на одной, самой главной. На той, из-за которой я могу все потерять.

Когда Наоми Батлер заняла должность инспектора уголовной полиции, она оттащила от окна тяжелый стол и поставила его так, чтобы тот «смотрел» на стеклянную дверь, которую она сейчас закрывает. Это означает, что мне не остается ничего иного, как сесть спиной к коридору. Я совершенно уверен, что в ближайшие несколько минут Уэй найдет предлог пройти мимо с одной-единственной целью: определить степень взбучки, которую я получу. Я сажусь прямо. Спина может многое рассказать о состоянии человека, и я как-нибудь обойдусь без того, чтобы Уэй прибежал обратно и сообщил всем остальным, что я понуро сидел в кабинете начальницы.

– Как дела?

Батлер улыбается, но взгляд у нее жесткий. Она так пристально смотрит мне в глаза, что становится больно, и мне приходится моргнуть, чтобы избавиться от ее «захвата». Один-ноль в пользу Батлер. На спинке ее кресла висит байкерская куртка, которую она носит в любую погоду, и когда Батлер откидывается назад, кожа жалобно скрипит. На столе стоит полицейская рация, настроенная на местную волну. Поговаривают, будто Батлет никогда ее не выключает, даже дома, вмешиваясь в любое заинтересовавшее ее дело.