Не надо Под январским огненным небосводом, на ознобной взвеянной белизне отдаляемся на световые годы, состоим из больших и малых «не». Я не очень верю в огромность жизни, мне оставлено лишь согревать и петь о тебе. Высоком, сквозном и ближнем, если хватит дыхания на куплет. Если крайне боязно ошибаться и нет силы плавиться до конца, то не надо, прошу, обжигать пальцы и тем более перегревать сердца. Без ключа Если встретимся, знаю, не всë поручим словам. На изнанке сердца пульсирует тонкий шрам, я умею читать по дыханию и губам, даже если молчишь ты. Ждëт гранения камень, а рукопись – переплёт, так во мне полыхают беззвучно полынь и мëд, если горечь над сладостью верх возьмëт, это будет слишком. Было время, застывшее как янтарь, не желалось ни блага, ни горьких кар, не хотелось слов ни взаймы, ни в дар, только ритм и числа. А теперь мои рифмы отточены, как клинок, ты не князь, не рыцарь и не пророк, но сегодня ступаешь по глади строк, в них вливая смыслы. Я ровна и замедленна, как свеча, только ты открываешь меня без ключа, лишь коснëшься лбом моего плеча, и взрывает вены. Это алая песня с резной каймой, и она о том, что с одним тобой ощущаю себя горячо живой средь золы и тлена. «Белая ночь» Небо внутри Жить. Не свивать речей. Не плесневеть в суете. Если же ты в темноте, просто иди быстрей. Слабому – чаша лжи, верному – светлый венец. Смуте быть надлежит, но это ещё не конец. Хоть очерняй, хоть трезвонь, суть узнают по плодам. Близится жатва, а там плевелы ввергнут в огонь. Зëрна продолжатся в хлеб с привкусом солнца и рос. Свят и безмолвен вертеп, с нами рождëнный Христос. Руку к груди поднеся, небо внутри обнаружь. Эта война, как гроза, несёт очищение душ. Из тысячи Ночь. Занавеска облачна. Лилии снежной кружево. Память моя осколочна, матова и завьюжена. Нет, не отчаялась, я в строю. Счастье – талант, искусство ли?.. Каждый быть призван арфою, сердцем звучать без устали. Верным быть в самой малости, души не прочны, слова слабы. Правда, нутром запомнить бы, выше любви и жалости. Выше и многомернее, чем открывается мыслями. Дух созерцает истину лишь через боль и тернии. Вихрь не умерить свищущий, сколько дорог ни вытопчи. Но ничего не ищущих Ты узнаëшь из тысячи. Мобилизованным врачам
Сегодня снова работа с пленными и снова попался какой-то лютый. Еле ворочал веками тяжеленными, но сыпал матом ежеминутно. Весь побитый, нога раскурочена, помогаю ему с самой ночи я, говорят, на мине он подорвался. Но в сознании тем не менее, успевает ещё ненавидеть и издеваться. Утром спрашивает: «Зачем ты со мной так бережно? Ты же русский, а я твой враг на краю агонии!» У меня в голове было столько мыслей намешано, потому я ответил как можно спокойнее: «Просто хочется верить, что если я вдруг в плен попаду к твоим, упаду плашмя на затоптанный и кровавый снег, то мне помощь окажут, поскольку я Человек. А потом уже русский». Он взглянул на меня ошарашенно. Горько. Тускло. Стиснул пальцы до хруста. Улыбка сердца Если слова мои – дождь, перешагну порог, встану под них босой, голову запрокину. Я приходил в твой дом как в расписной чертог. Ты и сама была свет – вся до тончайших линий. Свежестью на лицо, если слова мои – дождь. Память моя тепла, зрима, подобна свитку. Спрашивала: «Когда снова ко мне придëшь?» И источала свет кроткой нездешней улыбкой. Мама, слова мои – снег. Время врачует зря. Есть ледяной огонь и тишина как грохот. Гасла стремительно, но ласкова и мудра мне улыбалась ты, себя собирая по крохам. Ты уходила светло. Грея твои ладони, понял, что солнце не сверху, оно глубоко внутри. Что безгранично богат, много позднее понял: я видел улыбку сердца, исполненную любви. В ней я иду как в броне, в ней я силëн сполна. Пусть предрассветный мрак яростен и сгущëн. Если мы встретимся на особенных фазах сна, я прошепчу тебе: «Мама, пристань моя, весна… Спасибо, что я улыбаюсь». И я улыбнусь ещë. |
