При непосредственном участии Эйхмана планировался лагерь Освенцим-Биркенау. Возможно, ему пригодились знания, полученные в техническом училище. Эти знания оказались ему полезны и в нелегальной жизни после войны. В Освенциме находились крупные предприятия военной промышленности такие, как «Deutsches-Aufrustungswerk», «Siemens» и «Krupp», на которых использовался рабский труд заключённых. Когда рабы не выдерживали напряжения, валились с ног, их отправляли в Биркенау, где были установлены пять газовых камер и находились четыре крематория для сжигания трупов.[174] Прах из крематориев сбрасывался в реку, а несгоревшие кости перемалывались и использовались как удобрение. Комендант Освенцима Рудольф Гёсс [Rudolf Hoess] гордился капустой, которую он выращивал… почти как император Диоклетиан. Он жил со своей женой, детьми и собаками в прекрасном доме примерно в пяти километрах от Освенцима, в котором его часто навещал Эйхман, где за бокалом вина они говорили по душам. Гёсс в своих воспоминаниях постоянно ссылался на то, что всё делал согласно приказам Эйхмана, что, по-видимому, не совсем так. Однако, сделав в тюрьме признание, что за время его командования Освенцимом было уничтожено 2,5 миллиона евреев, он не испытывал даже стыда. Хотя и были уничтожены все записи, нет причин не доверять Гёссу и Эйхману. Они-то были информированы о количестве истреблённых людей лучше всех в рейхе. Понятно, что Эйхман был вовлечён в дела всех лагерей смерти и рабочих лагерей, которые он инспектировал. Необходимо подчеркнуть, что он в большей степени был сторонником истребления заключённых, чем использования их как рабочей силы.
Один из выживших, чешский еврей Ян Юдак [Jan Judak] так описывает визит Эйхмана в лагерь:
Я находился в трудовом лагере на границе Моравии и Богемии. Мне тогда было 20 лет, и, к счастью, я был здоров. Нашим комендантом был гауптшарфюрер родом из Вены. В лагере было около 300 мужчин, которые работали на фабрике и были заняты на сельскохозяйственных работах. Однажды комендант созвал нас и сказал, что на следующий день к нам приедет очень важный чиновник и что мы должны привести лагерь в безупречный порядок. Он добавил, что, когда этот человек будет осматривать нас, мы должны быть весёлыми и чистыми; если он задаст нам вопросы, мы должны были отвечать, что с нами обращаются хорошо. Комендант нервничал; очевидно, если этот высокопоставленный посетитель обнаружит что-нибудь не так с лагерем, то он окажется на Восточном фронте.
На следующее утро в десять часов прибыл наш уважаемый гость. Это был Адольф Эйхман. Этому красивому, элегантно одетому офицеру СС в блестящих сапогах было около тридцати шести лет. Нас выстроили в ряд, и он нас осмотрел. Мы стояли по стойке смирно. По какой-то причине Эйхман остановился передо мной и спросил: «Вы отвечаете за свою рабочую группу?» и я ответил: «Да, оберштурмбаннфюрер». – «Сколько мужчин в вашей группе и чем они занимаются?» – «Мы строители, – ответил я. – Нас шестнадцать человек в отряде; пять приносят песок, четыре работают в самом здании, а остальные семь носят кирпичи». Эйхман продолжил: «Сколько из вашей команды сообщают о болезни каждый день?» Я ответил: «Очень редко кто-либо из наших людей сообщает о болезни». Эйхман спросил: «Вы довольны? Вам нравится еда?» Я, конечно же, соврал: «Мы очень довольны, оберштурмбаннфюрер, и еда у нас очень хорошая». Эйхман был очень приветлив и удовлетворённо улыбался моим ответам, которые, как я знал, хотел бы от меня комендант. Он прошёл по очереди, внезапно остановился и спросил: «Кто из вас говорит на иврите?» Многие из моих солагерников приехали из Восточной Европы и знали иврит, но никто не откликнулся; они боялись, что одно слово может означать смерть. Затем Эйхман взревел: «Вы самые глупые, отвратительные люди, которых я когда-либо видел. Возможно, вы хотели бы, чтобы такой немец, как я, научил вас вашему языку, ивриту». Я узнал много позже, что он знал только несколько слов на иврите, но, видимо, он просто хотел похвастаться перед нами. Затем Эйхман и комендант вместе отправились обедать.[175]
Как и во многих подобных случаях, Эйхман срывается на беззащитных людей, пользуясь своей безраздельной властью и, по-видимому, испытывая наслаждение от демонстрации зависимости от него, от каждого его слова или движения. Имеются воспоминания тех, кому пришлось столкнуться с Эйхманом. Они представляют несомненную ценность, так как описывают то впечатление, которое он производил. Это интересный материал для последующего сравнения с теми ощущениями, которые вызывал Эйхман, сидя уже в стеклянной клетке в зале иерусалимского суда. К вящему удовлетворению исследователей, сохранилось немало воспоминаний людей из различных социальных слоёв, различного происхождения и социального статуса о встречах с Эйхманом.
Норберт Вольхайм [Norbert Wolheim] родился в Берлине, закончил университет. Он не верил в то, что немцы могут сотворить с евреями нечто ужасное, и оставался в Германии до 1943 года, участвуя в работе Центрального еврейского комитета и работая на военном заводе. Он выжил в концлагере и после войны эмигрировал в США. В июне 1940 года его пригласили в гестапо. Четыре часа, которые он провёл там, он никогда не забывал:
Сначала они заставили меня подождать час; потом меня сфотографировали, а после этого мужчина лет тридцати двух открыл коричневую дверь и вышел из одной из комнат. Он сделал мне знак пойти с ним. Это был Адольф Эйхман. Дверь за нами закрылась, и я остался один с ним. На стене за столом висела большая фотография Гитлера. Он говорил очень вежливо и произвёл на меня хорошее впечатление – молодого, умного и работоспособного человека. Сначала он хотел, чтобы я рассказал ему о себе, а потом он спросил меня о моей работе в ЦК. Во время нашего разговора Эйхман достал из своего стола досье с документами и письмами. По прошествии некоторого времени он пробурчал: «Нам нужно будет найти решение еврейского вопроса».[176]
Тогда для Вольхайма эти слова не имели большого значения. Он думал, что у Эйхмана действительно были добрые намерения, что на этот раз на его пути оказался молодой умный немецкий офицер, который попытается найти приемлемое для немецких евреев решение. Вольхайм был разочарован. В 1943 году его отправили в Освенцим, и только тогда он понял, что на самом деле имел в виду Эйхман, говоря о решении еврейской проблемы.
Эйхман везде, где возможно, отрицал своё личное участие в убийствах, повторяя раз за разом, что он не убил ни одного еврея. Вероятно, существовал всё-таки один свидетель, о котором говорится в книге «Министр смерти», вышедшей в свет в 1960 году, т. е. в том году, когда Эйхман был похищен израильскими агентами из Аргентины. Этот человек, раввин, проживавший после войны в Филадельфии, остался анонимным.[177] Его повествование леденит кровь от ужаса… Несмотря на неизбежный натурализм привожу полное изложение. Итак, этот неизвестный рассказывает:
Весной 1943 года я видел, как палач Освенцима застрелил семимесячного ребёнка до смерти. Я видел, как Адольф Эйхман снял с пояса пистолет, пошёл, улыбаясь в сторону младенца, прижал ствол немецкого люгера к голове ребёнка, затем повернулся к эсэсовцу и говорит: «Вот способ, как сделать это».
Затем он нажал на курок. Полуголодный младенец перестал хныкать – ему было спокойно. Я знал об Эйхмане ещё до того, как большая часть мира начала осознавать, что этот безумец существует. Я впервые услышал о нём в Праге. Я был бизнесменом в тридцатых годах, и мне довелось побывать на собрании, на котором должен был выступить Эйхман.
После встречи меня представили Эйхману как «…важного еврея в общине».
Эйхман был любезен – неестественно любезен. Когда я отвернулся, я услышал, как он смеётся с одним из своих помощников. Он указал в мою сторону и засмеялся ещё громче.
Прошли годы.[178] Однажды утром 1943 года я услышал шум возле своего дома, подбежал к окну и заметил машину СС, вокруг которой сновало много немецких офицеров. Внезапно офицер в машине сделал знак одному из своих людей и указал на меня в окно.
Мгновение спустя в дверь постучали. Там стоял эсэсовец, схватил меня за руку и потащил на улицу.
Я всё время спрашивал: «В чём проблема? Пожалуйста, не тяните, я могу идти…»
Он продолжал чуть не тащить меня к машине с флажками на передних крыльях. Я стоял перед молодым офицером, когда он откинулся назад, улыбаясь. Его лицо выглядело знакомым, но я не узнал его.
Его улыбку сменил сердитый взгляд, когда он сказал: «Ты не помнишь меня – важный еврей».
Я признался, что не узнал его.
Он поднялся со своего места, подошёл к другой машине, жестом приказал эсэсовцу посадить меня в машину, затем вернулся к своей машине. Мне сказали, что этим офицером был Адольф Эйхман.
Примерно через полчаса мы подъехали к дому на окраине города. Эйхман вышел из машины, вошёл в здание и исчез. Через несколько мгновений эсэсовец жестом показал мне выйти из машины и последовать за ним.
Он провёл меня через ту же дверь, через которую прошёл и Эйхман. Внутри мы прошли через два других дверных проёма. Солдаты с винтовками охраняли каждый вход и выход.
Оказавшись в третьей комнате, мы вошли в огромную комнату. Это был офис Эйхмана. Он сидел за огромным столом из красного дерева, а на стене позади стола висела большая фотография Гитлера. По два солдата стояли у каждой двери, пока Эйхман отдавал приказы стоявшим перед ним эсэсовцам.
Он выкрикнул ещё один приказ одному из охранников у двери, и дверь распахнулась. Пятеро солдат привели двух мальчиков. Одному было тринадцать лет, а другому около восьми. Другой охранник вошёл из другой двери с маленьким семимесячным младенцем, который всё время хныкал. И ребёнок, и мальчики выглядели так, как будто они месяцами не ели полноценного обеда.
Эйхман повернулся ко мне и сказал: «Ты запомнишь меня после этого дня».
Затем он приказал одному из эсэсовцев «преподать этим евреям урок».
Я понятия не имел, что имел в виду Эйхман, но позже узнал, что два мальчика ударили одного из солдат, когда солдат ударил старую женщину прикладом своей винтовки.
Два мальчика молча стояли в ожидании своей участи. Один из эсэсовцев вынул изо рта сигарету и направился к восьмилетнему мальчику. Двое других эсэсовцев схватили мальчика и протянули ему руку на столе.
Затем эсэсовец прижал зажжённую сигарету к руке мальчика, и воздух наполнился запахом горящей плоти. Мальчик кричал, но сигарета была крепко прижата к его руке. Мальчик мотал головой во все стороны, его лицевые мышцы напряглись от боли.
Минуты через три ребёнок потерял сознание. Сигарету вынули, и один из солдат вынес мальчика из комнаты. Другой подросток попытался отодвинуться от своего охранника, но его удерживали.
Один из эсэсовцев щёлкнул огромной зажигалкой на столе Эйхмана и приставил иглу для обивки мебели к пламени. Он держал её там, пока игла не засветилась. Затем он подошёл к тринадцатилетнему мальчику и воткнул ему иглу в глаз. Ребёнок не потерял сознание, но продолжал кричать, когда его выводили из комнаты.
Эйхман откинулся на спинку своего огромного кожаного кресла и удовлетворённо улыбнулся. «Ты меня не забудешь, – мягко сказал он. – Ой, не бойся, мы не причиним тебе вреда. В конце концов, ты важный еврей», – с издёвкой добавил он.
Затем Эйхман повернулся ко мне и сказал: «Евреи – это бич земли. Их надо уничтожить. И единственный способ уничтожить их – это уничтожить всех молодых. Старые уничтожат сами себя».
Затем Эйхман кивнул другому эсэсовцу и указал на хныкающего младенца. Эсэсовец в нерешительности подошёл к ребёнку, нерешительно посмотрел на него, затем заговорил заикаясь.
«Простите, – он повернулся к Эйхману, – но я не могу. Это всего лишь младенец…!»
Лицо Эйхмана покраснело от гнева. «Немедленно доложи своему капитану».
Когда эсэсовец повернулся к двери, Эйхман сказал: «Но сначала подожди. Ты должен научиться не быть мягким – в конце концов, это всего лишь еврей».
Эйхман встал со своего места, расстегнул кобуру пистолета (рассказчик назвал тип оружия – Люгер) на ремне и, улыбаясь, подошёл к ребёнку.
Он повернулся ко мне и сказал: «А теперь смотри – ты никогда не забудешь меня, важный еврей».
Он прижал дуло пистолета к голове младенца и не раздумывая нажал на курок.
«Вот как надо это сделать». Он обратился к эсэсовцу: «Теперь иди и покажись своему капитану. У меня есть кое-что для тебя, что укрепит твои нервы».
Он держал пистолет так близко к голове младенца, что кровь забрызгала его пистолет. Заметив кровь, он бросил пистолет одному из своих эсэсовцев и сказал: «Почисти это» – и, указывая на кровь, которая покрыла пол, добавил: «И уберите этот беспорядок».
Затем он повернулся ко мне и сказал: «Мясом этого ребёнка будут кормить моих собак, а кости будут измельчены, чтобы сделать мыло и удобрения».
Мне удалось вырваться из-под стражи и броситься к Эйхману. Проворный, как кошка, он схватил ещё один пистолет, лежавший на его столе, и ударил меня по голове.
Меня вытащили из кресла, отвели к машине и отправили в Освенцим.
«Добро пожаловать в ваш новый дом, – насмешливо сказал один из мужчин, сидевших рядом со мной. – Тебе не будет одиноко – твоя жена и дети пробыли здесь почти час».
Позже я узнал, что он был прав. То, что мою жену, сына и дочь загрузят в печи концентрационного лагеря Освенцим, было лишь вопросом времени.
Я написал премьер-министру Давиду Бен-Гуриону, что готов добровольно дать показания на суде над Эйхманом; снова встретиться с этим палачом и сказать ему: «Этот важный еврей никогда тебя не забудет».
