Х. Арендт анализировала речь и письменные документы Эйхмана, которые были в её распоряжении, «в предположении, что, если кто-то говорит или пишет, то только тогда, когда хочет быть понятым». Можно было бы уточнить или поправить: «хочет быть понятым так, как он хочет, чтобы его поняли». Она в самом деле попала в сети Эйхмана, не распознала в нём того, кем он был в действительности, и выдала итог своего мимолётного наблюдения за окончательный диагноз.

В своей деятельности Эйхман умело использовал прессу, в том числе и зарубежную, для давления на еврейских лидеров для ускорения депортации евреев. Его не смущало и то, что многие сообщения преувеличивали его роль в еврейских делах, поскольку это играло на его репутацию и соответствовало его интересам. Он всячески стимулировал свою популярность и способствовал ей. В некоторых случаях его связывали с делами, которые он не инициировал и не разрабатывал. Это касается, например, Мадагаскарского проекта. У Эйхмана был талант к саморекламе, что способствовало его популярности в нацистских кругах. Помимо того, что Эйхману нравилось быть в центре внимания, читать о себе в прессе, он и сам мнил себя пишущим человеком. В воспоминаниях он сообщал, что в мае 1942 года написал работу объёмом в сотню страниц под названием «Окончательное решение еврейского вопроса» и предложил её Гейдриху для публикации под его именем, но в июне Гейдриха в Праге убили английские агенты. В конце войны Эйхман сжёг эту рукопись. Однако сохранилась другая письменная продукция пера Эйхмана – рукопись под названием «Другие говорили – теперь я хочу говорить!», около ста страниц заметок и комментариев к книгам. По-видимому, существуют и другие авторские материалы, которые находятся в руках членов семьи Эйхмана. Для него содержание его записей, как можно предположить, в первую очередь служит цели самооправдания, обоснования правильности своих действий и поступков.

Он умело налаживал отношения с коллегами, а некоторых из них называл друзьями. В Аргентине он сблизился с голландским нацистом, служившим в министерстве пропаганды рейха – Виллемом Сассеном, доверительные беседы с которым носили откровенный характер, были записаны на магнитофонную ленту и послужили ценным источником знания о личности Эйхмана, о его службе в гестапо и послевоенной жизни в Германии и Аргентине. Большинство его бывших сослуживцев и тех, кто был близко с ним знаком, находился в приятельских или дружеских отношениях, впоследствии отказывались признавать эту близость. Понятно, что после разгрома нацистской Германии популярность Эйхмана стала опасна как для него, так и для тех, кто имел с ним контакты. Помимо того, он, не раскаявшийся в своих деяниях, оставшийся тем же оберштурмбаннфюрером СС, что и до 8 мая 1945 года, представлял угрозу и новой государственности в Западной Германии, привлёкшей на службу многих бывших коллег Эйхмана, о которых он мог рассказать много такого, что, вероятно, заслуживало вмешательства органов юриспруденции.

Эйхман обладал очень высокой самооценкой или же демонстрировал её как продукт реактивного образования. Он явно гордился своими достижениями, своим прошлым. По-видимому, в этом проявлялась сила его характера, которая помогла ему сыграть до конца, даже на эшафоте, последнюю роль – незаслуженно обвиняемого конторского служащего, диспетчера по пассажирским перевозкам, преданно любящего свои три главные страны: Австрию, Германию и Аргентину. Несомненно, он отличался и бахвальством, как правильно подметила Ханна Арендт. По-видимому, склонность к преувеличениям и даже ко лжи была устойчивой чертой его характера. Но всё же это было не пустое хвастовство – оно имело под собой некую реальную основу, а не было абсолютной ложью. В его выдумках всегда присутствовал элемент правды. Он сумел создать впечатление, что владеет ивритом и идиш, но в Израиле выяснилось, что он блефовал своим знанием еврейских языков. Работа над собственным имиджем позволила ему стать своего рода символом: евреи в нацистской Германии тогда ассоциировались с именем Эйхмана.

Влияние имиджа на впечатление, которое его деяния производили за рубежом, даёт красноречивый пример. В одной из лондонских газет в октябре 1941 года была перепечатана статья из шведского издания о перевозке 5000 берлинских евреев на восток, в которой, называя руководителем этой операции Эйхмана, «присвоили» ему звание группенфюрера СС (генерал-лейтенанта), тогда как его звание в то время было намного ниже – штурмбаннфюрер СС (майор). Вот что такое имидж!

Его заслуги в «окончательном решении» не оставались без внимания. Он довольно быстро рос в должностях, хотя и не достиг полковничьего звания, которого, как он полагал, заслуживал более многих. На одном из допросов капитан Лесс процитировал представление, в котором можно увидеть оценку «труда и доблести Эйхмана»:

В период, когда Эйхман находился в Вене, случилось событие, которое известно в истории как Хрустальная ночь [нем. – Kristallnacht], или Ночь разбитых витрин. Произошёл погром еврейских магазинов, зданий, синагог, сопровождавшийся битьём стеклянных витрин и окон (отсюда и название) на всей территории Германии и Австрии и в Судетской области 9–10 ноября 1938 года. Эта вакханалия была своего рода ответом «народных масс» на убийство польским евреем Гриншпаном [Grynszpan] в Париже советника германского посольства Эрнста фон Рата [Ernst von Rath].[157] Эйхман в то время находился в Вене, т. е. наблюдал творящееся безумство на улицах, но на допросе в Иерусалиме утверждал неоднократно, что не запомнил дату: «Это должно быть примерно… я думаю, осенью. Наверное, 1938 год».[158] Конечно, трудно поверить в короткую память Эйхмана. По-видимому, его «забывчивость», как, впрочем, и во многих других случаях следствия и судебного разбирательства, имела своей целью дистанцироваться, насколько это возможно было, от пассивного или активного участия в антисемитских акциях. Демонстрация плохой памяти в данном случае, конечно, не свидетельствует о вытеснении в подсознательное чего-то неприятного или опасного, а, безусловно, говорит о сознательном обмане.

Наверно, Эйхман не был в числе организаторов погромов. Более того, по-видимому, он не был заинтересован в возникших беспорядках, поскольку случившееся нарушало налаженную им работу по эмиграции евреев.

Хрустальная ночь стала своего рода водоразделом, разделяющим вегетарианскую [относительно] политику нацистского режима от людоедской практики массового уничтожения евреев. Вполне вероятно, что интуитивно Эйхман воспринял эту перемену как возможность для реализации своих спящих каинистских побуждений. Больше не требовалось во внутренней политике Германии изображать процесс избавления от евреев как цивилизованный процесс. Был отпущен тормоз, и заработала в полную силу машина уничтожения, топливом для которой были люди: дети и старики, мужчины и женщины, разных профессий и различного социального положения в прошлом. И этим машинистом, без усилий которого невозможно было совершить убийства в таких невообразимых масштабах, был Эйхман. В январе 1941 года руководителю имперской службы безопасности рейха и фактическому начальнику Эйхмана обергруппенфюреру СС Рейнхарду Гейдриху было предложено разработать проект «окончательного решения», но в то время это решение заключалось в депортации и ещё не означало геноцид. Эйхман планировал переселить 5,8 миллиона человек.[159]