На самом деле, дал неожиданно много, семь тысяч долларов. Он только что купил пятикомнатную квартиру на Шелепихинской набережной. Клубный дом «Театрал». Прямо под окнами – Театр Целмса, синий стеклянный купол. Камиль хвастался, что актёрам дали большие скидки. Точных сумм не назвал, но я понял, что он потратил меньше, чем собирался, остался жирок. В общем, я попал в самый лучший момент. За синим куполом – Москварика, пароходики плавают… Жизнь удалась.

Но Камиль строго-настрого предупредил: на нём вся родня в городе Энгельсе, так что даёт на три месяца. Максимум на четыре. Бай добрый, но принципи-альный.

Пролетели полгода, а возвращать-то мне не из чего. Ну, тысячу могу вернуть, максимум тысячу двести. Тяну ещё месяц, тяну другой…

Вот вчера и напился. С винцом в груди и жаждой вместе, поникнув гордой головой, сижу пред Камилем, оправдываюсь, а потом говорю с надрывом:

– Ну что мне, почку продать?! Так никто ведь не купит. Только если печень на фуагра… Камиль, – говорю, – драгоценный мой человек! Закажи меня!

Надрыв, может, слегка наиграл. Ну чуть-чуть, по актёрской привычке.

– У вас же есть, – говорю, – татарская мафия? Брык башка, секир кишка? Нету сил больше, Камиль, закажи меня, умоляю!

А он вдруг отвечает:

– Да я уже.

Без улыбки. Я опешил, потом засмеялся: говорю, молодец, сделал меня, я прямо поверил. А он не смеётся.

Потом еду сюда, в Телецентр, с опозданием на полтора часа, а в голове вертится: «Да я уже». Что он имел в виду?..

Повернулся рычаг, дверь открылась. Вошёл звукооператор, поставил пластиковый стаканчик с водой.

Звуковик незнакомый. Обычно здесь Галка или Танюшка. Я вспомнил, сегодня тридцатое ноября, то есть чётное. Спросил, где Танюшка. Он говорит:

– На больничном. Я подменяю.

В глаза не смотрит, какой-то белёсый, одутловатый – немного, кстати, похож на Камиля. Ну ладно, что делать, надо работать.

Озвучивать я люблю. Голос у меня богатый, это фамильное. И с возрастом делается только лучше, в отличие от всего остального.

Ещё мне нравится, что сидишь в своей удобной одежде, не напрягаешься, работаешь только голосом. В наушнике слышишь начитку («закадр», оригинальный звук), ловишь темп, интонацию. На экране картинка, внизу тайм-код – допустим, 00:13:56:22. Часы, минуты, секунды, кадры. Передо мной на столе распечатанный перевод, тоже с тайм-кодами: я читаю и одновременно слежу, чтобы не отставать и не забегать вперёд. Если поймать ритм, можно весь фильм начитать почти без остановок. Кабы ещё платили за это… Ну ладно.

В общем, работа несложная, когда без сюрпризов. Например, две недели назад в этой же аппаратной был случай. Я озвучивал фильм про орлов. Это французский сериал, «Птицы мира». Или наоборот, «В мире птиц». Вообще я люблю озвучивать про природу. Во-первых, умиротворяет. Никуда не торопишься, не суетишься, журчишь себе… И съёмки бывают просто невероятные.

Горная котловина как чаша; над скалами, над зазубренными резцами клубится дым, облака – и в замедленной съёмке орёл. Я не знаю, как они так снимают. Этот беркут (я-то думал, что беркут как раз небольшой, вроде ястреба, а оказалось, самый крупный орёл) – у него размах крыльев, перья распялены, и он, когда летит, на каждый взмах подтягивает свои когти и выпрямляет, как будто по воздуху перепрыгивает, длинными такими прыжками… Я начитываю перевод – и словно бы сам лечу, прыгаю, зависаю, парю. Вокруг небо. Мои перья дрожат в воздушных потоках… Я же актёр, правильно? Я перевоплощаюсь. Становлюсь немного орлом. Тем более я Орлов…

Слушайте, только что пришла мысль – не тогда, а сейчас, когда я это пишу: может, они специально мне тогда подсунули про орлов?

Или это уже паранойя?..

Короче, начитываю я про этого беркута – две недели назад – и вдруг начинают пропадать куски текста. В ушах – в наушниках – закадр идёт, а на бумаге нет русского перевода. Поискали, все странички перевернули, переворошили: в одном месте несколько фраз без перевода, в другом месте двадцать секунд потерялись, в третьем целой минуты нет… Я говорю Галке – тогда Галка работала, – давай сейчас закончим, пусть они там разберутся, потом вчитаем. Галка куда-то звонит начальству, ей говорят: ничего не знаем, завтра эфир, выкручивайтесь как хотите.

Я говорю: как они это себе представляют, «выкручивайтесь»? Я не биолог, не орнитолог, французского я не знаю… По-английски ещё хоть туда-сюда, могу по отдельным словам сообразить, а здесь вообще непонятно, где одно слово заканчивается – другое начинается, они говорят цельными мелодическими конструкциями. Да если бы даже и знал я французский – я же не переводчик, не синхронист, я актёр! Дайте текст – я прочту. Нет ножек – нет варенья.

Но Галка прямо взмолилась: мол, у неё уже с начальством трения из-за ребёнка, она мать-одиночка, то уйти надо пораньше, то ещё что-то, премию не дадут, миленький, говорит, ты же сможешь, ты же звезда… А я сейчас думаю: может, Галка тоже была с ними заодно? «Премию не заплатят», какой-то бред ведь, да?..

Нет, не верю. Она не актриса, она бы так не сыграла. И просто хорошая девка, не стала бы меня подставлять. Тем более, она в курсе моей ситуации…

Короче, вы понимаете, мне симпатичная барышня, мать-одиночка, говорит «миленький, ты же сможешь». Я говорю: ладно, пробуем.

Где-то мне попадалось такое сравнение, образ – «яйцо, катящееся по нитке»: смысл в том, что каждую секунду должно упасть и разбиться, но катится, катится и не падает…

Вот так же и я с этим французским текстом: воркую что-то, леплю, помню, про рулевые перья… Не дай бог, думаю, услышит биолог какой-нибудь… Галка смеётся, а я же артист, когда меня хвалят, я расцветаю…

Ну отвратительно мало платят за эту работу. Позорно мало. Если представить ту адскую цифру из Гемоцентра как бочку или как ванну, то каждое озвучание – это даже не рюмка, это пипетка. Или полпипетки…

Тогда зачем вообще?

Я не знаю. А какие у меня варианты? Бросить? Лечь и не шевелиться? Запить? Если честно – я за. Но что дальше? Откажусь раз, другой – и всё, больше не позовут. Знаете, сколько кругом голодных актёров? И с каждым годом всё больше, и все талантливые, молодые…

А тут уже всё знакомо: третий этаж, коридор, дверь, рычаг, стены в дырочку, на столе лампа, под лампой кусок ковролина, чтобы листы не шуршали на гладком. Всё самое что ни на есть дешманское канцелярское, и стол, и лампа, – а микрофон на кронштейне внушительный, с сеточкой ветрозащиты, на микрофоне не сэкономили, и мне приятно, что мой голос звучит со всеми низами, обертонами… Сижу прижатый столом, наушники, темнота, только стол освещён и странички под лампой, экран монитора – и постепенно внешняя жизнь глохнет, меркнет, я ближайшие три часа в мире птиц.

Вот наверняка вы не знаете, что в Намибии… или в Замбии, в Гамбии?.. Нет, кажется, всё же в Намибии живёт такая птичка – медоуказчик.

Если в радиусе двадцати, тридцати, пятидесяти километров гнездятся пчёлы, птичка их неизвестным науке способом чует. Аборигены внимательно смотрят, куда она полетит, идут вслед за птичкой, находят пчелиные гнёзда. Выкуривают оттуда пчёл, мёд забирают себе, а птичкам оставляют пустые соты. Потому что эти медоуказчики едят воск, из которого сделаны соты. Такой удивительный симбиоз птицы и человека.

Но фильм не про симбиоз, а про – внимание! – каинизм. Это реальный научный термин: когда детёныш животного убивает своих братьев или сестёр. Называется синдром Каина, каинизм.

Больше чем половина фильма – съёмки через приборы ночного видения. Там ведь жарко, в условной Намибии, поэтому жизнь начинается вечером, как в актёрской семье. Помню кадры, когда в темноте какое-то копошение, земля сыплется, проседает – и из норы выползает маленькая землеройка. У неё хоботок неприличного вида, подвижный, и очень смешно усы торчат во все стороны. Камера ночного видения, если я правильно понимаю, реагирует на тепло: землеройка белёсая и похожа на привидение. Выцарапывается, выскребается из-под земли, тычется хоботком во все стороны, скрипит, цвиркает, потом нырк в темноту! – и исчезла.