Просторная ванная с витражным окном.

Анна купает девочек. Мылом моет им головки, их длинные волосы – когда последний раз стригли девочек, не помнит.

По очереди, в полотенцах, относит их в комнату, куда комиссар уже принес простыню для Иришки и второе одеяло. Не очень тепло. Но чисто. И тихо. Девочки засыпают, едва добравшись до кроватей.

Возвращается в ванную. Включает воду. Становится под душ. И стоит. Долго-долго стоит под струями горячей воды, будто надеясь, что они смоют с нее всё, что случилось с ней за последние годы. Чистая вода струится по ее исхудавшему, иссохшемуся телу. Чистая вода.

Переодеться не во что. Всё, что было на ней и на девочках, грязное до невозможности – им не во что было переодеться с самого Чуфут-Кале. Постирала, как могла, мылом, развесила, сильно смущаясь, что в чужой ванной висят ее и детские трусики. Кто знает, высохнет ли всё это до утра, или им будет совершенно нечего надеть? Заматывается в найденную здесь же простыню, выходит из ванной. Вздрагивает.

Пожилой мужчина на коляске в конце коридора. Крутя рукой колесо, подъезжает ближе, протягивает стопку чистого, пронзительно чистого, даже накрахмаленного белья.

– Должно быть впору. Ненадеванное. Из моды давно вышло, уж простите великодушно.

Этого мужчину и его семью уплотнил комиссар?!

Старик смотрит. Протягивает руку.

– Леонид Кириллович, к вашим услугам.

Растерянная, что этот седой красивый мужчина застал ее в таком виде, придерживая одной рукой простыню, протягивает другую.

– Анна… Львовна.

– Львовна! Конечно, Львовна. Теперь узнал вас, Аннушка!

Леонид Кириллович Елизаров. Профессор. Коллега отца.

В детстве ее водили на праздники для детей профессуры. Она в костюме принцессы танцевала около рождественской елки, а маленький сын Леонида Кирилловича был наряжен гусаром. Вот же они на одной из фотографий среди других фотографий в рамочках на стене – она, Анна, ей тринадцать, ее прямые волосы с вечера накрутили на папильотки, другие дети, и десятилетний ангел с длинными шелковистыми кудрями в костюме гусара – сын Леонида Кирилловича Кирюша.

Профессор Елизаров. Комиссар Елизаров.

Леонид Кириллович. Кирилл Леонидович.

Комиссар не уплотнил профессорскую квартиру. Он привез их с девочками… к себе домой. Бритоголовый комиссар, которого она истово боится все два года, и мальчик Кирюша, с которым она играла в шарады на профессорской елке, – один и тот же человек!

Бритоголовый комиссар в куртке бычьей кожи…

Комиссар, который видел, как она застрелила матроса…

Комиссар Елизаров, спасший ее и девочек на вокзале в Ростове…

Елизаров, который привез их с девочками к себе домой в Академический переулок.

Маленький мальчик Кирюша, сын профессора, рано оставшийся без матери…

Круг замкнулся.

Через день, вернувшись поздно ночью и разбудив ее, Кирилл объявляет, что уплотнение в доме на Большой Морской проведено окончательно. В отсутствии бывших хозяев жилплощадь им не положена. Свободных комнат нет.

– Вписали вас в список претендующих. Если комнаты освобождаться будут.

– Освобождаться…

– Умрет кто. Или арестуют, – буднично поясняет Кирилл.

– Я… Мы… Долго вас стеснять не будем. Найдем жилье…

Да где ж его найдешь! С двумя девочками, без работы и без денег.

– Это не обсуждается! – Кирилл, как обычно, решителен. – В восемнадцатом перед отъездом на фронт брал резолюцию Петросовета, что данная квартира не подлежит уплотнению, чтобы отца и старую горничную не тронули. Горничная в марте умерла.

Анна не понимает, к чему ведет Кирилл.

– Для двоих нас с отцом слишком большая квартира. Жить лучше других не имею право.

Странная логика у некогда кудрявого ангела.

– С этого дня Данилина Анна Львовна, Данилина Ольга Дмитриевна, Данилина Ирина Дмитриевна заселены в эту комнату на законных правах. – Достает из кармана бумагу. Ордер. Откуда он знает фамилию? Леонид Кириллович знал ее по фамилии отца, но не мужа. Говорит, как фронтом командует. Без возражений. Вроде бы добро делает, а ощущение строевого шага на плацу. – Олю нужно записать в трудовую школу на Малом проспекте, это бывшая гимназия, я в ней учился. Иру отдать в ясли. Тебе завтра выходить на работу. В ДИСК – Дом искусств на углу Мойки и Невского. Там издают журнал «Дом искусств», первый номер зимой вышел, готовят второй. Нужен секретарь с навыками машинописи. Положен паек. Через Неву ходить придется. Транспорт работает плохо, билет на трамвай двести пятьдесят тысяч. Придется пешком.

Анна молчит, не знает, что сказать. Не спрашивать же, почему он вдруг перешел «на ты»?

– Что так смотрите, Анна Львовна? – Снова «на вы». – Чем-то недовольны?

– Она довольна! Довольна! – кричит проснувшаяся и выбежавшая в коридор Иринка, обхватив Кирилла за ногу. И самый страшный, пугающий Анну до смерти бритоголовый комиссар весело раскачивает ее дочку на ноге.

– Вы… Кирилл Леонидович… сделали для нас много больше, чем… чем можно было надеяться… Но… – Перехватывает дыхание. – Последняя просьба есть. Больше не знаю, кого просить. – Анна вдыхает и с трудом выговаривает: – Мои мать, муж и средняя дочка… Маша… С ними связь потеряна. Последнее письмо в Крыму получали осенью девятнадцатого. Из Ниццы. Мы должны были к ним плыть…

– Не уплыли? – вскидывает вверх бровь комиссар.

– Так получилось. На другие письма ответа не было.

– Анна… Львовна! Вы понимаете, что ваша мать была, а возможно, и остается видным деятелем кадетской партии? Расформированной и запрещенной в Советской России. Любые контакты с ней могут навредить вам… И девочкам.

Вот и всё. Последняя надежда найти свою Машеньку растаяла на глазах. Просить больше некого. В новой власти у нее нет связей.

Оля сдает экзамены в трудовой школе. С языками, историей и литературой всё отлично. Теперь нужно арифметику подтянуть – после пропажи Саввы заниматься с девочкой было некому. Леонид Кириллович обещает за май до конца учебного года по арифметике Олю подтянуть.

Так странно видеть по утрам, как ее дочка в красной кумачовой косынке идет в трудовую школу.

Иру в ясли не отдали. Леонид Кириллович воспротивился.

– Слишком много времени провожу один в четырех стенах. Читать девочке книжки, рисовать с ней картинки, играть в игры смогу явно лучше, чем необразованные няньки в яслях.

Сын его пробует возражать, но отец спокойным голосом произносит знакомую фразу:

– Это не обсуждается. – Только тон намного мягче.

И Кирилл больше не спорит.

Анна теперь каждый день то по Благовещенскому, то по Дворцовому, ныне Республиканскому, мосту ходит через Неву. На работу. В Дом искусств, который его обитатели все как один зовут между собою ДИСК.

Не ходит – летит! Никогда не думала, что в голоде, нищете и безнадежности ей может быть настолько интересно!

Первый номер журнала «Дом искусств» берет в руки с трепетом – Ахматова, «Заблудившийся трамвай» Гумилёва, «Мамай» Замятина, «Ахматова и Маяковский» Чуковского, Ремизов, Мандельштам, Серебрякова, Кустодиев…

Читала бы и читала, не отрываясь. Хорошо, что экземпляр ей дарят «как новому сотруднику», 650 рублей на журнал ей негде взять, а читать так хочется, взахлеб читать. Теперь она может не только читать, но и со всеми этими великими людьми будет делать новый номер. И с ними разговаривать! И в этом удивительном месте работать!

Огромный дом от Мойки до Большой Морской с фасадом на Невский. Помнила его как «моветон» – дворец князей Чиче́риных был некогда продан купцам Елисеевым и для великосветского Петербурга стал чем-то вроде отражения поговорки «Из грязи в князи». Представители благородных семей приглашения на купеческие вечера не принимали, а те, кто принимал, рассказывали после про золото и позолоту на всем, на чем можно и нельзя, про сосланную в предбанник, реальную в комнату перед баней, скульптуру Родена – жене Елисеева «Поцелуй» показался постыдным.