И жалко его. И страшно. И противно. То пьет, то плачет, то со своими казаками шашками машет, уже половину кустов и деревьев около главного входа порубили. Сказала однажды ему трезвому, что деревья ни в чем не виноваты. Строго так сказала. Как хозяйка. Про «хозяйство» и «свое добро» казак понял. Приутих. Но ненадолго.

Время идет, постояльцев становится только больше. Продукты у них заканчиваются. Как и терпение.

В один из дней, уже после заката, Анна слышит страшный рев Лушки. Едва накинув шаль и схватив керосиновую лампу, бежит в конюшню, куда со стороны дома для прислуги спешит и нянька.

Тусклый свет от лампы освещает часть бывшей конюшни, где живет Лушка, и… половину тощей коровы, которую Анна, по-прежнему, зовет телочкой… Половину Лушки, оседающей на пол. Вторая половина уже валяется рядом в крови, и только задняя нога разрубленной пополам коровы рефлекторно дергается, превращая всё и без того жуткое происходящее в совершенно адскую сцену. Люцифера только не хватает. Казачий есаул Елистрат Моргунов вместо него. Пьяный, с окровавленной шашкой, минутой ранее он разрубил пополам совершенно тощую Лушку, как в бою пополам рубил лошадей и людей.

Нянька заходится в крике.

– Ирод ты окаянный! Скотинка чем виноватая?! Чем тепереча диточек кормить?!

Анна опускает лампу и выходит из бывшей конюшни, не в силах вынести зрелища разрубленной Лушки. Лушки, которую осенью 1917-го видела трехдневным теленочком. Лушки, которую сама научилась доить. И боялась, что шкура ее пойдет на куртки для комиссаров.

Иначе вышло. Сама Лушка пошла на пропитание обезумевшим казакам.

На большой кухне главного дома, где прежде повара готовили изысканные блюда и которой с прошлой весны никто не пользуется – для их скудных припасов и керосинки хватает, теперь на этой кухне в широких медных тазах, в которых прежде варенье варили – абрикосовое, вишневое, сливовое – варят еще не успевшие остыть части Лушки.

Анна чувствует прилив тошноты. Едва успевает выйти из дома, и ее выворачивает прямо за растущим около входа кустом лавра.

Позже нянька, перекрестившись, приносит с кухни мясо, накормить девочек, и зовет Анну.

– Покушай, горлица моя. Мяса, поди, с позапрошлого году не видала.

Но Анна не может даже видеть, как едят девочки, которым, конечно же, не говорят, что это Лушка.

Анна идет к своему обрыву. Смотрит на море. Волна за волной с исполинской силой несут свою мощь на берег. Час за часом. День за днем. Год за годом. Век за веком.

Она стоит над своим обрывом, с которого прыгала в детстве, а после не рискнула ни разу – беременной так остро захотелось полета, хотелось броситься вниз, но внутри ее была Ирочка, и рисковать ребенком было нельзя, а после не решилась.

Она всегда точно знала, что можно, а что нельзя. Откуда? Из причитаний няньки, из наставлений гувернанток, из слов матери, от знакомых, от общества, от учителей? Откуда она всегда знала, что можно, а что нельзя? Прыгать со скалы с ребенком в животе – нельзя. А почему нельзя? Кто сказал, что нельзя? А может, и ребенок внутри вместе с ней испытал бы счастье полета? И прыгать в штормящее осеннее море нельзя. Ноги судорогой сведет. Волна об утес швырнет.

Нельзя и всё! Почему?

Кто ей теперь может запретить? Мать, которая так далеко, что Анна теперь не знает, где ее найти? Муж, который не приехал за ними? Общество, которого больше нет – остатки того общества, еще недавно благородные офицеры, служившие за честь, царя и отечество, теперь вместе с казаками дожирают на кухне Лушку.

Кто теперь имеет право сказать ей, что можно, а что нельзя?

Анна подходит к краю своего обрыва. И, на секунду оглянувшись на груду камней над могилой Антипа, раскидывает руки. И… летит вниз.

Красные занимают Крым в ноябре.

Стоят беспримерные для этого времени года морозы. Привезенный некогда Саввой из Петрограда термометр показывает на улице минус 15 градусов.

Власть снова меняется. То ли шестой, то ли десятый раз за те три года, что прошли с осени 1917-го, когда они приехали в Крым, Анна со счета уже давно сбилась. Каждая последующая власть оказывается страшнее предыдущей. И что теперь? Еще страшнее? Куда еще?

Четвертый год она засыпает, не зная, какая власть начнет отдавать приказы с утра и какой флаг вывесят завтра на главном поселковом доме – трехцветный, красный, желто-голубой…

Врангелевцы уходят организованно. С начала ноября постояльцы начинают прощаться и уезжать – «на погрузку». Кто в Ялту, кто в Севастополь. Только тяжелый мужицкий дух давно не стиранных портков никак не выветривается из парадных залов.

Офицеры-постояльцы пугают ужасами красной власти, уговаривают плыть с ними вместе до Константинополя. Но плыть им с девочками некуда. И ждать нечего. Остается просто жить.

Красные входят как-то тихо. Или это ей только кажется. Шок восемнадцатого года не прошел, а загнан куда-то далеко вглубь себя. И каждый новый победный марш очередной новой власти уже не вызывает у Анны никаких эмоций. Кроме одной – ей с девочками и нянькой нужно выжить.

Прежде к этому добавлялось «…и дожить до…».

«…до того, как мать денег пришлет…»

«…до того, как уедем к нашим…»

«…до того, как вернутся “наши”…»

Теперь денег от матери ждать больше не приходится. Ехать некуда. А кто в этом водовороте «наши», кто «не наши», после убийства Саввы Николаем Константиниди она уже не понимает.

Не стало своих и чужих. Остались они одни. Ничьи. И нечего ждать. И некому их защитить.

Приказ № 1 Крымревкома от 16 ноября 1920 г.

1. Впредь до избрания рабочими и крестьянами Крыма Советов вся власть на территории Крыма принадлежит Крымскому революционному комитету, образованному в следующем составе: председатель тов. Бела Кун, зам. председателя тов. Гавен, члены: тт. Меметов, Идрисов, Лидэ, Давыдов.

2. Всем рабочим и служащим правительственных, общественных и частных учреждений и предприятий предписывается оставаться на своих местах и подчиняться всем распоряжениям революционной власти. Уклонение от выполнения сего распоряжения будет рассматриваться как саботаж и будет преследоваться по законам военно-революционного времени.

Указ новой власти Анна читает на афишной тумбе, когда приходится на перекладных ехать в Ялту за обувью для девочек – выросли из всего, а обувь не платье, из своего не перешить. Приходится доставать из тайника кольцо с прозрачным желтым камнем и латинскими буквами ICE на внутренней стороне, которое вдовствующая императрица подарила матери – больше башмаки покупать не на что.

На въезде в город Анна не видит знакомого указателя «Ялта». На его месте воткнут щит с надписью «Красноармейск».

На набережной она встречает писателя Сатина, который два года назад здесь же, в Ялте, на вечере после выставки вслед за Максом Волошиным читал что-то свое, невразумительное.

– Не уехали? Не ожидал! – И без остановки: – Поздравляю, голубушка Анна Львовна! Вместо Ялты у нас – извольте радоваться! Красноармейск! – Хлопает руками по бокам, как курица крыльями. – И можете себе представить, чем они эдакое чудовищное переименование мотивируют? Тем, что, во-первых, «Ялта оказалась конечным пунктом наступления Красной армии в 1920 году на юг», и, во-вторых, «с названием Ялта связывалось представление о городе-курорте, являвшемся прежде центром разврата и разгула кутящей буржуазии». Как вам такое?

Анна пожимает плечами, не знает, что сказать.

Сатин, по его словам, выживает тем, что пишет рассказы для «Ялтинской правды», то есть, теперь «Красноармейской правды».