– Волки умеют плавать… – то ли спрашивает, то ли уговаривает ее и себя Оля.

Умеют ли плавать волки, ответил бы Савва. Но он сейчас тонет. И Антипка тонет. Или нет… Не тонет, плывет! Быстро сквозь большие недобрые волны плывет в сторону барахтающегося, почти скрывшегося в этих волнах Саввиньки. Почти не видно, что происходит там. Остается только молиться. Снова молиться. За мальчика и за волка. А потом когда-нибудь за себя.

Еще через несколько мучительных минут становится видно – то мелькая, то исчезая за волнами, волк и подросток приближаются к берегу.

– Антипка спас его!

– Антип спас Саввиньку!

– Антипка! – Слезы текут по Олюшкиным щекам. – Мамочка? Я же не виновата, что мы не успели уплыть, мамочка! Всё же будет хорошо? Мамочка? Они же выплывут? Мамочка…

– Конечно, нет. Конечно, да… Не знаю. Я не знаю, Оля. Не знаю.

Они выплывают. Мальчик и волк.

Мокрые, еле живые доползают до берега. Отдав Иришку Оле, подобрав юбку – кто теперь увидит ее ноги, а если и увидит, бог с ними, скинув ботинки, Анна бежит по колено в воде – вытаскивать Саввиньку и Антипа. И тащит. Что есть силы тащит на берег.

На мальчике тяжеленное мокрое пальто. Снять. Бросить в воде. От него никакого проку, только тяжесть. Не получается с полуживого мальчика в воде пальто снять. С этой тяжестью приходится тащить. И, вытолкав на берег так, чтобы новой волной не смыло, бежать обратно за волком, который уже выбился из сил и не может выбраться сам. Приходится и Антипку из ледяной воды доставать…

С трудом стягивает с Саввы отяжелевшее синего драпа пальто. Вытирать нечем. Сушить нечем. Надо как-то отдышаться и идти к дальнему концу пристани, искать их авто, в нем должны быть сухое белье для Саввы, чулки и юбка для себя, и еще одна юбка, чтобы волка вытирать. Теперь кроме двух девочек на ней еще и непутевый племянник мужа.

Мальчик еле дышит. Но дышит!

– Я доплыл…

– Тебя Антипка до берега дотащил.

– Доплыл. Вам одним нельзя никак. – Отплевывается – наглотался воды, пока барахтался.

– Как же ты так! Как ты за борт упал, Савва?

– Я не упал. Я прыгнул.

Свалившаяся на нее обуза в виде племянника не от мира сего неожиданно оказывается спасением.

Авто с Никодимом в дальнем конце пристани не видно. Успел уехать в имение? Со всей поклажей? Угнали? А поклажа где? Все чемоданы, сундуки и саквояжи? Где они?

Ничего нет. Пусто. И только злой апрельский ветер гоняет по опустевшему пустырю листы изрисованной бумаги.

– Рисунки мои, – стучит зубами замерзший и обессилевший Савва. – Из серии «Театр теней». Они в саквояже были…

Значит, поклажи их тоже нет.

Нет поклажи.

Не во что переодеться. Нечем обсушиться. Некуда идти – не осталось знакомых в этом городе. Все уехали. Даже Константиниди – Аглая Сергеевна с сыном Антоном, билетов на корабль на достали и еще накануне решили в Киев к родне пробиваться. Идти в этом городе некуда. И заплатить за дорогу обратно в имение нечем.

Она одна.

Впервые в своей 28-летней жизни она совсем одна. С двумя девочками и одним недорослем не от мира сего.

Оля берет за руку Ирочку. Ходят по пристани. Собирают летящие по ветру рисунки Саввы. Отдышавшийся, но всё еще мокрый волчонок семенит за ними.

Театр Теней.

Тающих Теней.

И что в этом театре тающих теней теперь делать, она не знает.

– Пальто! – Савва вспоминает про свое пропитавшееся водой отяжелевшее пальто, которое Анна стянула с него на берегу. – Пальто забрать надо.

Прав он, наверное. Когда пальто высохнет, станет ему нужно. Другое пальто взять теперь негде. Но когда оно еще высохнет. И где? А тащить на себе девочек, обессилившего подростка, волка и мокрое пальто нет сил.

– Надо забрать пальто с берега, пока его не смыло волной, – настойчиво повторяет Савва.

Какое пальто, когда рухнула жизнь! И она не знает, как доехать до дома и чем накормить девочек. А теперь еще и свалившегося на ее голову Савву.

Не свалившегося – прыгнувшего.

Не умеющий плавать шестнадцатилетний мальчик прыгнул в воду, когда увидел, что они с девочками остались на берегу. Муж не прыгнул, а он прыгнул. Муж не прыгнул…

Анна идет обратно к берегу. Несет на пристань мокрое пальто. И только тогда понимает – Саввинька не просто так бубнит про пальто. Марфуша ночью зашивала в подкладку Саввушкиного пальто материнское колье с бриллиантами.

Даже в городе, в который вот-вот войдут или уже вошли красные, должны остаться скупщики, ростовщики. За такой один камень можно много денег получить. В той старой жизни можно было получить… Теперь хотя бы девочек накормить, Савву в сухое переодеть и до имения добраться. А там, продавая камни, можно как-то дожить, пока власть очередной раз не сменится, и муж не приедет или мать не пришлет за ними.

Но пока просто в сухое переодеться и до имения добраться. Пока в сухое…

До дому добираются только к утру следующего дня. В большом доме царит разорение. Марфуша пьет вместе с матросами и красноармейцами. Старая нянька Никитична, увидев девочек на пороге, быстро уводит Анну с детьми и Саввой в домик прислуги.

– Только бы жених Марфушкин, из красных, не прознал, что вы барышня… барыня… вернулись.

Анна устала, сил нет. Но прятаться не хочет.

– Я в своем доме.

Намерена идти в большой дом разбираться. Кладет Ирочку на нянькину кровать, Оля пристраивается рядом, и Анна сама не замечает, как засыпает рядом с дочками.

Проснувшись, пока все еще спят, идет в большой дом.

Жених Марфушин с другими матросами и красноармейцами, видно, уже допили и съехали. Осколки разбитого хрусталя. Окурки папирос на лиможском фарфоре. Следы грязных сапог на персидском ковре.

Марфуша, еще пьяная, одна в перевернутой вверх дном гостиной. Открывает рот, про права «прольетарията» заявить. Но что-то в Анне меняется. Неуловимо и заметно.

– К вечеру чтобы всё блестело! – Первый раз Анна чувствует себя хозяйкой, а не хозяйской дочкой.

Пьяная Марфуша как-то сжимается, быстро-быстро кивает. Пускает слюни. И плачет.

– Не хотела я, барышня… Барыня Анна Львовна! Не хотела! Силком опоили! Приберусь! Всё чисто будет! Не извольте сумневаться!

Днем размещаются в своих прежних комнатах, переодеваются в чистое, благо, все вещи на месте, чего не скажешь о столовом серебре и бронзовых статуэтках – исчезли вместе с пьяными красными вояками.

Остается понять, чем кормить девочек. И Савву. Чем платить няньке и тем работникам, кто еще в поместье остался. Или не платить. Спрятаться. Спрятать голову в песок, и будь что будет.

Вчера на Ялтинской пристани, когда сидела и не знала, куда идти, по привычке сунула дочке грудь, в которой уже не было молока. Но у нее вообще не было ничего. Иринка вчера с голода снова рассосала грудь, молоко вернулось. Младшую она еще какое-то время кормить сможет, если сама прежде от голода не умрет. Хотя и Ирочке уже столько всего кроме материнского молока нужно – и яйца, и масло, и хлеб, и творог, да где всё брать? Никогда не знала, где и за какие деньги повара, работники кухни берут продукты.

Вчера пришлось прямо возле пристани, рискуя быть ограбленными, про ростовщиков спрашивать. Опасно, но делать было нечего. Антипка скалил зубы и рычал, обокрасть их никто не решился. К ростовщику отвели.

На выковырянный шпилькой из материнского колье и проданный в Ялте бриллиант купили повозку со старой лошадью Маркизой. На том бриллиант чистейшей воды и закончился. Колье без одного камня Анна спрятала в игрушечного медвежонка. В следующий раз, чтобы продать еще один камень, снова нужно будет ехать в Ялту, ближе ростовщиков нет.

Анне почудилось, что глаза скупщика нехорошо блестят. Но делать ничего не оставалось, только забрать повозку и быстро уезжать. Нахлестывать дохлую Маркизу, молясь, чтобы полностью промокший Савва не заболел. Про свои мокрые ноги думать было уже не с руки. Но глаза того скупщика запомнила. Нехорошие такие глазенки.