Пока мы были детьми, нам казалось, что за пределами нашей окраинной клетки находится страшный, агрессивный мир. За моим домом начинался микрорайон со пугающим и совсем незнакомым для ребенка названием «Шанхай». Это был район старых гаражей и частной застройки. Про него говорили, что он кишит наркоманами и цыганами, ворующими маленьких детей. Короче говоря, мы туда не совались. Страх сковывал ноги. Повзрослев, стало понятно, там живут такие же, как мы, люди, просто живут разобщенно, а мы существовали одной, не всегда дружной семьей.

За годы, прожитые в клетке, часто и поневоле приходилось всматриваться в статичный пейзаж противоположных домов. Нам было известно многое об их обитателях. У кого какой распорядок дня и кто с кем выясняет отношения. Где расположены гостиная, спальня или детская. Какие висят в этих комнатах люстры и какого цвета и фасона занавески. В какой квартире живут дружно, а где постоянно ссорятся. Мы были полностью вовлечены в жизни других семей и поэтому чувствовали предельное с ними сродство. Мы искренне сопереживали друг другу, испытывая, как модно сейчас говорить, взаимную эмпатию. Ночные глядения в окна друг друга – давно устоявшаяся традиция нашего общежития. В светлое время суток смотреть в окна было бессмысленно, а вот в темное – очень даже увлекательно. Подобно сменным диафильмам панорамой бежали перед детскими глазами цветные картинки из соседской жизни. Где-то ели, где-то плясали, гдето любили, а где-то дрались – все на виду. Свет в окнах ярко проявлял жизнь семей клетки, превращая частную жизнь в публичную.

Для того времени декорации нашей клетки были вполне заурядными: два дома были кирпичными, два – панельно-блочными. И те, и другие относились к типовым шедеврам поздней советской архитектуры. Более престижными считались дома из красного кирпича, предполагалось, что они теплее.

Я жила в панельном доме, на пятом этаже с мамой и папой, в трехкомнатной квартире. У нас была своя машина, дача и жили мы, по тем меркам, неплохо. Наш скромно обустроенный быт – это предел мечтаний простой советской семьи. Жители, или назовем их «граждане клетки», имели примерно одинаковый семейный доход и уровень жизни. Типовые дома делились на рабочие и дома, построенные для работников интеллектуальной сферы. Дома летчиков и врачей соседствовали с домами работников заводов и служащих мебельных фабрик. Из-за этого дети из разных семей образовывали разношерстные интернациональные компании, где, как правило, положительные дети из интеллигентных семей быстро попадали под дурное влияние детей из рабочих домов. И здесь срабатывал незыблемый закон улицы – если в компанию детей из, допустим, «дома врачей» попадал подросток из, условно, «рабочего дома», который к своим четырнадцати годам уже курил и выпивал, то через пару месяцев правильные дети культурных родителей тоже начинали выпивать, курить и ругаться матом. В обратную сторону этот закон не работал. Вниз приятнее и легче катиться, чем подниматься в гору – уличный закон тяготения пороков.

Будущее жителя клетки имело два варианта развития жизненного сценария. Первый, и самый распространенный – постепенно опуститься на социальное дно, со всеми вытекающими последствиями: алкоголь, наркотики, безработица, тюрьма. Второй, крайне редкий, – прорваться на верх социальной лестницы – скорее из боязни оказаться на дне, нежели из желания принести пользу обществу. В данном случае страх не сковывает, а мотивирует. Среднего варианта, разумной золотой середины придерживаться было практически невозможно. Без боя клетка не выпускала за свои пределы жителей, устанавливая внутри себя особый, наполненный зависимостями режим. Несмотря на то, что наша территория не была обнесена колючей проволокой и имела абстрактные, вполне себе преодолеваемые границы, просто так, без усилий вырваться за ее рубежи удавалось не каждому. У меня получилось совершить этот ментальный побег, другим повезло меньше. Чуть не забыла про третий сценарий развития событий – удачливо-настырным девушкам могло повезти – расчетливо выйти замуж и покинуть нашу упрямую клетку, следуя в возможно лучшие миры, за своими новоиспечёнными мужьями.

Трудно указать дорогу близорукому.

Людвиг Витгенштейн

СВАРЩИК

Я врач и мои операционные дни всегда проходят по устоявшемуся за долгие годы практики алгоритму.

– Рита, доброе утро, хорошо выглядишь, – забегая в клинику, скороговоркой приветствую нашего администратора с красивыми миндалевидными глазами.

– Доброе утро, Эмма Искандеровна. Сегодня по плану три операции.

– Хорошо.

– Вам снова прислали цветы. На этот раз красные розы, – улыбаясь, сообщила сероглазая Рита.

– До этого были желтые мимозы, если я не ошибаюсь. Опять от неизвестного? Так он совсем разорится. Мне его уже жаль.

– Да. Уже третий месяц каждый операционный день присылает разные букеты, – иронично заметила Рита.

– Хорошо хоть не преследует, как тот, что в палисаднике караулил.

– Да слава Богу, еле избавились, – перекрестившись, воскликнула Рита.

– Букет, как обычно, можешь оставить себе.

– Да мне неудобно, Эмма Искандеровна. Может хоть этот заберете? Уж больно красивый.

– Нет. Муж не поймет, не хочу его лишний раз будоражить, ему и так непросто. А ты не замужняя, пусть парни видят, каким ты пользуешься успехом.

– Ну, спасибо, – засмущавшись, поблагодарила меня слегка покрасневшая Рита.

После короткого диалога с администратором, я спешно переодеваюсь в рабочую одежду и мчусь в операционную, стараясь ни с кем из коллег не столкнуться в коридорах частной клиники. Давняя привычка избегать формальной болтовни и пустых сплетен делает свое дело. Благо, специфика моей узкой медицинской квалификации позволяет мне проводить операции один на один с пациентом, без ассистентов и помощников. Только я и глаза больного в наглухо зашторенной операционной, практически без освещения. Дверь лазерной операционной закрыта на замок на время всей операции. По протоколу она блокируется во избежание отвлечения пациента и хирурга от процесса. Только я и проблема человеческого глаза, без посторонних и свидетелей. И да, температура не выше двадцати пяти градусов по Цельсию, с влажностью не выше пятидесяти пяти процентов, в иных условиях лазер не работает. Такая вот капризная штука.

Сегодня молодому пациенту предстоит фокальная лазеркоагуляция – локальное воздействие луча лазера на сетчатку. Операция безболезненная, но пациенту она доставляет зрительный дискомфорт из-за ярких мигающих вспышек лазера. Поэтому по протоколу назначается эпибульбарная анестезия. Мне нравится общаться с пациентами перед хирургическим вмешательством. В такие тревожные моменты человек раскрывается перед врачом словно на пасторской исповеди. Когда-нибудь, на пенсии, я издам сборник таких предоперационных бесед.

– Доброе утро, Эльдар. Можно без отчества?

Кто вы по профессии?

– Здравствуйте, доктор. Я – сварщик.

– Какое сказочное имя у вас. С таким именем вы не можете быть просто сварщиком, вы художник по металлу, – попыталась пошутить я.

– Мне нравится такое сравнение. И работа моя мне тоже нравится. Но с глазами теперь проблемы.

– У нас похожие специальности, только инструменты разные. Мы, в некотором роде, коллеги-сварщики. Но для глаз ваша профессия одна из самых опасных. Искры и брызги расплавленного металла, раскаленные электроды, излучение сразу трех видов – все это чревато получением весьма серьезных травм, от ожогов до повреждений сетчатки. Надо неукоснительно соблюдать правила техники безопасности.

– Без маски не работаю, доктор. Я фанат своей работы. Трудно передать словами, какое испытываешь удовольствие, когда кладешь ровный шов и точно свариваешь нужные заготовки, создавая новую деталь, которая станет частью общего большого механизма. Не хочу думать, что придется менять профессию.