Домой Варлам вернулся чудовищно уставший со снятой волчьей шкурой и головой. В тот же день отнес ее в поместье. Симеон внимательно, со знанием дела осмотрел шкуру и голову волка; не увидев следов ни стрелы, ни рогатины, похвалил Варлама и расспросил, как тот добыл серого. Выслушав рассказ, велел слуге выдать Варлам кованую лопату с дубовым черенком и алтын: вознаграждение по тому времени небывалое. Варламу услышал, что Симеон готов покупать у него и впредь, но не за столь большие деньги шкуры и головы волков. Уходя с такой похвальбой, Варлам тогда и задумался, как ему наладить добычу волков. Одно понимал, что добывать нужно не таким трудным способом, как первого волка.
Варлам прошел от избы в противоположную сторону, где у него был устроен хлев, в котором держал для себя свиней, и там же огромное количество птицы, которой вперемежку с мелкой дичью, приносимой из леса и полей, кормил своих волков. Хищники, несмотря на распространенное мнение об их прожорливости, такими вовсе не были, а в неволе и подавно. Варлам считал, что им, чтобы было меньше сил, чтобы были ленивее, довольно еды раз в неделю из расчета на каждого курицу или зайца. В дикой природе у волка могло не быть и этого; известно, что они, чтобы найти добычу, за день пробегают не один десяток верст, расходуя огромное количество сил, и поэтому, как и лисы, чаще насыщаются не какой-то крупной дичью вроде косули или кабана, поменьше – зайцем, а такой мелочью, как мыши.
Вот и сейчас в хлеву для зверей были приготовлены полдесятка кур, зарубленных с утра (всех кочетов за лето успел перевести и теперь дело дошло до несушек), кроме кур, три зайца, которых достал из петель во множестве расставляемых в хорошо ему известных заячьих местах. Варлам вернулся к клетям с волками. Они еще ранее, заслышав, как он вышел из избы, умолкли, перестали выть, приученные к тому, что он приходил к ним именно вечером и кормил, потому что днем волки отлеживались по углам клеток и дремали.
В одной клети держал пять, в другой семь особей. Это были вовсе не какие-то матерые хищники, а молодь семи-восьми месяцев. И если бы не одинаковый, характерный для этих животных желтовато-серый окрас с примесью черного, если бы не поставленные несколько косо глаза, высокие прямые ноги, острые и широкие, стоячие на макушке уши (недаром есть пословица, что только у волка ушки растут выше макушки и потому он слышит за версту), можно было подумать, что все они – это какая-то порода собак. Его волки, никогда не знавшие свободы и дикой природы, за многие месяцы уже успели привыкнуть к человеку и при его виде одни подскочили к стенкам клеток, потявкивая, как собаки, с почти нескрываемой радостью при виде Варлама – их кормильца, и с жадностью разглядывая что нес в руках. Варлам по лесенке взлез на высокую стенку клети и через имевшееся в крыше отверстие стал сбрасывать волкам их еду. Сразу началась обычная для полуголодных зверей работа: они, вцепившись по двое, а то и по трое в тушку птицы или зайца, рвали и разрывали их; стояло глухое урчание и временами злая перебранка, но всем хватало, у каждого оказался свой кусок мяса и они шумно и аппетитно клацали мощными челюстями так, что стоял только треск от переламываемых костей, а вокруг разлетались шерсть и перья поедаемых кур и зайцев. И только тихо, немного озлобленно, поджав пушистый хвост и постоянно озираясь вокруг себя и не сводя глаз с человека, ходила в клетке, где было семь молодых волков, взрослая матерая волчица. В ее светящихся желтым в темноте круглых глазах, знавших что такое настоящая дикая жизнь, а не это заключение в стенах из жердей, изгрызенных молодыми волками, была сильная тоска по воле. Варлам по-своему понимал ее взгляд, этой несчастной матери-волчицы, которая сама забрела сюда в лощину и оказалась, чего Варлам никак не мог ожидать, в заточении по своей неосторожности.
Этой весной, в конце марта, как всегда в дальних лесах, он отыскивал лежки волков. Находил их меж корней упавших деревьев; в углублениях нор, из которых волки изгоняли барсука, потом расширяя логово; находил в больших, низко расположенных к земле, дуплах старых деревьев. Найти такое логово – была половина дела, вся сложность заключалась в том, как забрать из него щенят, при которых неизменно находился кто-то из родителей-волков: мать, проводившая с ними обыкновенно все время, или отец, отходивший только за пропитанием; почти никогда волчата не оставались без присмотра. Хуже всего было обнаружить себя, оставив даже в отдаленности от логова следы своей человеческой нужды. Волк не только хорошо слышал за версту, но, пожалуй, еще сильнее чуял чужие запахи. Тогда вся волчья семья могла исчезнуть из логова: щенков перетаскивали в другое место, правда, не так далеко. Варламу с большим трудом, но удалось взять сначала в одном месте пять волчат, которых долго нес по льду еще не успевшего растаять ручья, чтобы не оставить следов. Потом удачно набрел совсем недалеко от деревни за Подмаревскими гарями на логово еще с семью волчатами, с этими так не стал возиться, шел домой напрямки, останавливаясь время от времени для отдыха с тяжелой ношей, которую клал на землю. Волчат из-за слишком малого возраста не стал полностью закрывать в клети, чтобы самому проще к ним заходить, а снял только одну жердь и заложил порог, чтобы не выползли. Каково же было его удивление, когда через два дня – рано утром понес щенкам молока – во второй клетке, где была вторая партия из семи волчат, в углу увидел волчицу. При появлении Варлама она, лишь мгновение помедлив, бросилась на него. Варлам чудом успел защититься от ее броска, закрыл лицо чашкой, потом отбросил от себя зверя и успел поднять с пола жердину, чтобы закрыть проем. Волчица отбежала, осклабилась, готовясь снова броситься на него. Но Варлам закрепил жердину, добавил другие, окончательно закрыв проход. Так и осталась волчица, которая, видимо, по запаху щенков, когда он ставил мешок с ними на землю, пришла в клеть вслед за ними, осталась здесь, обрекши себя на одну с ними участь. Обычно через месяц после Покрова, когда шерсть окончательно крепла на шкуре волков, он через отверстие, в которое бросал им еду, отлавливал зверей, становившихся уже доверчивее, по одному, шестом с закрепленной на конце петлей, которой душил волка и затем вытаскивал наружу. Было ему, конечно, жаль этих красивых и изящных зверей. Но, как всякий крестьянин, занятый выращиванием любых других домашних животных, которые из нежных, ласковых детишек вырастают в крупных, зрелых особей, назначение которых заранее известно, так и Варлам не имел лишней сентиментальности, ханжества по поводу судьбы выращенных им волчат.
Насытившись, молодые волки понемногу успокаивались, начали устраиваться на ночлег, сворачиваясь, от того, видимо, и пошло – волчком. Только мать-волчица продолжала ходить по клетке и время от времени совала нос между жердями что-то вынюхивая. Пахло человеческим жильем и скотом из хлева; пахло дымом, который витал и чувствовался в воздухе повсюду над деревней. Запахи смешивались с другими, сырыми, ползущими от близкой реки, и от рощи. Волчицу, видимо, сильно раздражали первые, чужие для нее, враждебные ей, она ходила кругами; но вскоре садилась, смотрела на разрезанное жердями на клетки над ее головой звездное небо и от тоски и безнадежности своего положения начинала выть. Так продолжалось недолго, она быстро осекалась, стихала и прислушивалась к чему-то, а возможно, не хотела лишний раз вызывать тревогу у своих детей. Природой определялось ей быть с ними от их рождения в начале весны и до глубокой осени или начала зимы, когда у волчиц пробуждается желание снова стать матерью, они становятся не так привязаны к потомству. И она следовала этому инстинкту матери, обходила лежавших по клетке теперь не таких уж малых детей, волков-подростков, поочередно обнюхивала каждого и по-своему жалела.
Звезда Волк ушла куда-то за резные макушки чернеющей рядом рощи; на ясном небе высыпало дружно много других менее ярких и совсем блеклых звездочек и с ними тонкий серп молодого месяца. Варлам тоже вслед за волчицей долго смотрел на ночное небо, и его одолевали человеческие мысли, от которых было невозможно отделаться. Он словно хотел получить оттуда, сверху, разгадку своего существования и ответы на имеющиеся у него вопросы. Но небо всегда молчало, оставаясь немым свидетелем всей его прошедшей жизни на земле, оставляя ему самому решать, как быть дальше.