Это был еще молодой, до сорока лет, но рано облысевший, из-за чего выглядел старше, человек, худой и щуплый с виду, но с руками жилистыми, что не оставляло сомнений в его большой физической силе, живучести и выносливости. Характер и поведение Варлама были сродни окружающей суровой действительности далекого времени, когда человеку приходилось жить в условиях ненамного лучших, чем имели первобытные люди. Для этого кроме физического здоровья был нужен и спокойный, холодный ум, не терпящий суеты, все следовало делать основательно, продумывая свои действия до невозможных, кажется, мелочей. Он таким и был.
Вот и теперь, когда небо вечерело, а в лощине и над речкой, что текла внизу деревни, лежал плотный туман, Варлам, покладавший руки только во сне, сидел на скамейке в крохотной избушке-клети и был занят одним из своих многих и не хитрых дел: из пропаренных сосновых и березовых, с треть сажени поленьев щепал лучину. Работа была нетрудная: он большим ножом раздирал полоски древесины толщиной с полвершка; работа, можно сказать, даже легкая, как, например, и плетение лаптей, которых всегда следовало иметь впрок. И теперешнее занятие было в самый раз для долгого вечера, когда были закончены другие дела, к тому же занятие доходное, потому как за хорошую вязанку смолистых лучин, которую он щепал два-три вечера, можно было получить в соседней деревне у шинкаря Цалмона полушку денег; за месяц на лучине можно было заработать три московские копейки, а за долгие осенние и зимние вечера на лучине, да на лаптях все десять – двенадцать копеек, что было большим подспорьем, когда речь заходила о выплате подати за землю. С чем это можно сравнить? Живая овца стоила шесть-семь копеек, пуд меда или воска, которые было очень нелегко добыть, – восемь копеек. Подать же ему годовая была установлена в рубль, с оговоркой, что он должен платить одну половину деньгами, а вторую медом и воском, поскольку его основное занятие было бортничество. (Тогда в Московии существовал специальный «пчелиный оброк», ввели его еще старорусские князья за «пролет пчелы по их лугам и лесам».) Так и считалось, что бортники имеют столько меда, что в нем чуть не купаются, и в народе была очень популярна история о бортнике и медведе:
«Бортник в лесу нашел такое огромное дерево, с таким дуплом, что сам мог влезть в него. Решил проверить, да соскользнул вниз, и его затянуло в глубокую и тягучую медовую пучину… по грудь. Несколько дней он взывал о помощи, но кто мог услышать его в лесу, еще из дупла. Меда бортник наелся но всю оставшуюся жизнь и было совсем собрался испускать дух в сладком плену, как вдруг в дупло стал спускаться медведь поесть меду. Бортник, потеряв всякий страх и отчаявшись в спасении, ухватился руками, что есть сил за шею медведя, и закричал таким диким голосом, что тот от неожиданности и испуга так рванул от дупла, что вытянул бортника из медовой пучины, а сам бросился наутек».
Варлам улыбался этой байке, столько меда, к его сожалению, находить никогда не удавалось, поэтому и приходилось искать способы зарабатывания денег помимо бортничества. Другие, такие же, как и Варлам, тяглые крестьяне, имевшие по три или четыре десятины земли, платили и того более поместному землевладельцу, кто по полтора рубля, а кто и по два. Но и эта подать увеличивалась постоянно, а стала и вовсе неподъемной, когда пришли опричники, и Настасьино отошло к государевым дворцовым землям. Несмотря на то, что для крестьян год от года становился тяжелее и тяжелее, государство, погрязшее в бесконечных внешних войнах, в геополитике (в это время служилые люди и бояре продолжали жить как ни в чем не бывало), требовало от крестьян и ремесленного люда новых и новых податей. Происходило все, как во всяком государстве. То же было в Настасьино – средней по меркам того времени для смоленских земель деревне числом пятнадцать дворов.
В этих условиях жил и Варлам, приспосабливаясь, как мог, зная, что многие живут гораздо хуже. Он принимал судьбу с покорностью, как данность Божью в этом мире, где каждому было отведено свое место; его доля была в ежедневном тяжелом крестьянском труде на выживание. Он не жаловался никому, потому что, если бы даже хотел пожаловаться, все одно было некому; только привычно молился на дощечку, что висела в углу, и тому, кто был на ней нарисован. Молился Варлам утром на день грядущий, вечером дне прожитом; молился от души, вспоминая по памяти те молитвы, что слышал в детстве от родителей или позднее от сельского дьячка, потому что грамоты, как почти все тогдашнее население, не знал. Как у всякого человека бывают какие-то нравящиеся ему более других слова молитвы, так у Варлама была любимая им молитва, которой он начинал свой день, встав с полатей и ополоснув водой лицо после сна. Он опускался на колени и словно разговаривал с кем-то, присутствующим в его избе, произносил слова громко, будто боясь, что его не услышат: «Ангел-хранитель от Бога с Небес мне данный, ты мя днесь просвети, от всякого зла сохрани и ко благому деянию настави, да на путь спасения направи…»
Заготавливаемые на продажу лучины сам Варлам для освещения использовал в избе редко; лучина быстро сгорала, ее следовало часто менять, а это отвлекало от других дел; обычно этим в семьях были заняты малые. Но не было у него детей, был он одинок, поэтому светец для лучины, вбитый в бревенчатую стену, был всегда пуст, а пользовался Варлам жирником, который и сейчас коптил плавающим в глиняной плошке фитилем. Плошка заполнялась смесью перетопленного свиного сала, ворвани с рыб и волчьего жира, запасов чего у него были в достатке. Огонь же для разных нужд – розжига печи, иной раз для костра на улице – следовало поддерживать постоянно, так как дороже себе по времени и деньгам было его добывать из стоящего немалых денег хорошего кресала, поэтому у Варлама постоянно горел жирник. От его небольшого огонька в темной и холодной избе-клети казалось теплее. Плошка стояла на возвышении – отдельно отстоящей чурке – бросая от пламени вокруг себя на расстояние с сажень бледно-розовый свет, в котором был сам Варлам, вся нехитрая обстановка его жилища, состоявшего из одного помещения. Посредине стояла печь с широким устьем и таким просторным подом, что в печи было свободно человеку. На шестке стояли глиняные горшки для варева и корчаги для нагрева воды
(в XVI веке чугунков еще не было); рядом с печью деревянная лопата для посадки хлебов и рогачи для корчаг и горшков. Вдоль печи устроены полати, застланные мешком из рогожи, набитым сеном, а сверху покрыты пегой, истертой от времени овчиной. Тут же над изголовьем у печи развешены пучки сушеных трав: были здесь и зверобой с чистотелом, и донник с ромашкой, и кипрей с сабельником, и пижма с хвощем, и много других лечебных трав, которыми пользовался Варлам. Почти у входа в избу, на земляном полу, застланном рубленой соломой, стояли сбитые из тесаного дерева два топчана и стол, на котором были деревянные миски и глиняные чашки; вдоль одной из стен с перекладины, подвешенной на веревках к притолоке, свисали онучи для обертывания ног и обувания лаптей; там же сменные порты и рубашка из грубого домотканого полотна, и кафтан из сермяги. Отдельно, в углу, было сложено самое ценное в хозяйстве: разного назначения топоры, заступ, молот с зубилом, серп, ножницы, иглы и ножи.
Изба Варлама не была избой в том виде и понимании, как теперь принято ее знать. Фактически это была размером три на три сажени землянка, потому что сруб вполовину уходил в землю, чтобы лучше сохранить тепло, и вполовину – пять накатов из бревен, меж которых единственное слуховое оконце, затянутое бычьим пузырем, – был наружу. Крыта изба-клеть односкатной крышей из стволов тоньше, выполнявших роль стропил, а поверх них соломой. Все избы в деревне были курные, отапливались каменными печами по-черному. У Варлама, бывавшего в других землях и видевшего, как живут другие люди, в жилище стояла печь несколько иная. Клал он ее из местного известняка на растворе взбитой глины с добавлением речного песка. Его печь топилась почти по белому, имела хорошую тягу, потому как над ее высоким сводом через дымоволок в потолке выходил наружу раструб (кирпича тогда еще в деревнях не знали, и печи труб не имели), сложенный также из плитчатого известняка. И то, что дым из печи в его избе выходил сразу на улицу, а не из слухового оконца, не из двери и не сквозь крышу, как в других избах, было предметом бесконечного обсуждения среди деревенских, завидовавших Варламу, который был не такой, как остальные жители деревни.
