Шамсутдинов исчез, пока я пробивался через скопище народа, но меня это не расстроило.

– Сам подумай. Я не хочу с тобой разговаривать. – Произносилось это в сторону, будто бы не мне, но уходить Маша не спешила, так и стояла на месте, напряженная, точно пружина.

О, горды нравом девы московские, и тщеславие их превыше гор земных и облаков небесных! Понты же их, словно жемчуг из глубин морских, сверкают на солнце, а нрав дев сих подобен нраву зверя хищного, дикого, рыкающего!

Вот в чем пророки израилевы были молодцы – от женщин они держались подальше.

– Ну солнышко, я же твой котик, у меня лапки, – забормотал я, пытаясь снова взять Машу за руку, от чего она уклонилась. – Ты же такая офигительно красивая, понятное дело. Талантливая и великолепная… Ты порвешь этот фестиваль, словно горилла презерватив…

Ледяное лицо моей подружки начало понемногу оттаивать.

Со сцены неслись забористые вирши про козлов, слонов и прочий животный мир, но мы не слушали. Мы существовали в отдельной, волшебной реальности, где находились только вдвоем, видели и слышали только друг друга, и ничто не имело значения, кроме наших глубоких и невероятно искренних чувств.

– Мы же с тобой единое целое, – продолжал я, и Маша опустила голову, улыбнулась. – Между нами нет тайн и секретов, мы не можем расстаться…

Но тут я осознал, что несу, и уже сам смерзся в снежный ком, превратился в ледышку. Нет, я соврал, ведь я не смогу рассказать ей, что произошло со мной сегодня, о «молодцах из ларца» и Борисе Борисовиче, и вовсе не потому, что мне велели молчать, и не потому, что Маша не умеет держать язык за зубами.

Умеет, когда дело касается серьезных дел.

Но она ненавидит сумасшедшего тирана всем сердцем, мечтает уехать из «этой страны» (тм), поселиться в Америке, где не надо бояться полиции, где нет тупых чиновников, преступности и бедности, все богаты и счастливы. На мои попытки намекнуть, что не все в Штатах так уж радужно и что вообще неплохо бы для начала выучить английский, она огрызается, словно гиена, и злится всерьез.

Это что, мне придется скрывать от нее, за какой именно заказ я взялся… если возьмусь? Или придется отказаться, поскольку я не смогу обманывать любимую женщину? Отличный выбор, просто супер.

– …потому что я люблю тебя… – Язык мой продолжал молоть стандартную примирительную чушь, но уже без прежней убежденности, и Маша это почувствовала.

Она резко глянула на меня, колыхнулась трехцветная челка над голубыми глазами.

– Любишь? Если бы любил, то вел бы себя по-другому, а не как последний гад! Отвали! – Маша оттолкнула меня и зашагала туда, где приплясывали, таращась на нас, две ее подружки-подпевалы, из той породы, что такие все поэтические и на всех тусовках пасутся, но срифмовать могут только «попа» и «жопа».

– Солнышко, стой… – попытался воскликнуть я, но червь сомнения, точивший внутренности, помешал сделать это с душой; этой самой души, превратившейся за день в какие-то ошметки, как раз и не хватило, чтобы возглас мой прозвучал искренне и душевно, душещипательно и удушающе.

Вышел жалкий писк, и Маша лишь негодующе фыркнула.

Подружки обступили ее и зашептали с двух сторон, бросая в мою сторону любопытно-ядовитые взгляды. А я, понурив голову, поплелся туда, где ждал меня Петька в компании двух свежих бокалов пива на стойке.

– Эх, братан, – сказал мой друг. – Чо ты прям на нее как ваще, а? Ведь не так надо! Вытрешь об нее ноги, так она сама прибежит! А будешь за ней бегать, так она ноги вытрет! Закон природы, епта.

– Люблю я ее, – отозвался я.

Рифмоплет-зоофил сцену покинул, и около микрофона бесновалось существо неопределенного пола, неведомо почему считавшее себя поэтом и путавшее с талантом умение публично впадать в истерику.

Я пил пиво, но не чувствовал вкуса, слышал голоса, но не различал слов, мне хотелось лечь прямо тут, под стойкой, и умереть, ведь я позорно упустил, профукал шанс помириться… Котик, лапки, солнышко – какие глупости, теперь так и буду жить в пустой квартире, питаться сосисками и пельменями, а за сексом обращаться с женщинам с пониженной социальной ответственностью.

И поделом мне, ведь я бездарность, ничего не значащий ноль в этом жутком мире громадных безжалостных чисел…

– Хорошо, братан! – Поток молчаливого самобичевания прервал Петька, хлопнувший меня по плечу с такой силой, что внутри недовольно закряхтели и «тварь дрожащая», и «право имею», и все остальные мозговые паразиты, без которых творческий человек не может считаться полноценным.

– Ты же это, восходящий звездун отечественных словес, или как там тебя величают, – продолжил он. – А это что значит, в натуре?

– Что? – тупо спросил я.

– Что не годится тебе слюни распускать! – Последовал еще один оживляющий удар по плечу, которое болезненно заныло. – Точно любишь? Тогда действуй! Чего ты тут расселся? Пойдем за цветами.

Я захлопал глазами, точно ошалелый голубок – крыльями.

Точно, и как же я сам не догадался, всему виной проклятое похмелье и незваные гости из прямой кишки госбезопасности!

– Пошли! – Я решительно соскочил с табурета.

***

В «Крокодила» мы вернулись через полчаса, вооруженные букетом, которым можно было оглушить тираннозавра. Я зашарил взглядом по залу, и обнаружил Машу на сцене, около микрофона, стойку которого она держала так сексуально, что по позвоночнику у меня потекла сладостная дрожь.

– Как раз вовремя, братан. – Петька хмыкнул. – Успеем еще по пиву вмазать.

Я покачал головой:

– Нет, я, пожалуй, не буду.

Не время сейчас пить пиво. Надо показать, что я думаю только о ней!

Я двинулся к сцене, аккуратно раздвигая толпу и не сводя взгляда с хрупкой девушки у микрофона.

А Маша читала стихи, так, как умела только она, без надрыва и переигрывания, спокойно и вроде бы даже равнодушно. Но при этом в словах, рифмах, их сочетаниях, переходах звуков крылось куда больше страсти, эмоций, чем в кривлянии любого поэтического пугала из кружка эксгибиционистов. Она встряхивала челкой, смотрела куда-то поверх голов, но я знал, что она замечает всё, каждое движение, слышит каждый возглас и даже покашливание в задних рядах.

Один раз, когда мы лежали в постели после особенно искреннего секса, она мне это рассказала – что на выступлениях зрение у нее становится лучше, слух обостряется, зато мыслей почти не остается, и она впадает в то состояние, которое японцы называют «сатори».

Так что она точно видела и меня, и букет-мастодонт в моих руках, а может, даже чувствовала аромат огромных алых роз.

– Оооо… – Протяжный стон, достойный мозгоедного зомби, донесся сбоку, и меня едва не сбило с ног нечто пахнущее дешевым коньяком, потом и приторно-сладкими духами.

– Оооо, Лээээв мооой, – провыло оно, и душа моя ушла даже не в пятки, а ниже.

Ирка Бакова! Только ее сейчас не хватало!

Совсем молодой она писала стихи, но сама поняла, что выходит очень плохо. Обратилась к прозе, и даже пропихнула пару рассказов в толстые литературные журналы, которых никто не читает за пределами узкого кружка фанатиков, но в целом не преуспела. Тогда она рванула в критику, и недавно, как я слышал, присоединилась к литературной группе «Параллельная альтернатива».

Творческое кредо у этой текстодрочной стаи было простым – «Мажь фекалиями всё подряд, используй лексику попроще, и люди к тебе потянутся». «Критики» мазали, самозабвенно куражились над текстами, что попадались им в руки, и люди тянулись – широкие массы любят всякие передачи про грязное белье, кровавые телешоу и прочий трэш.

Однако альтернативные на самом деле жаждали не только дешевой популярности. Их манили лавры древнегреческих гигантов, они собирались забраться на наш критический Олимп, посшибать оттуда всех небожителей и занять их хлебные, красивые, издалека заметные троны.

Однако небожители сопротивлялись, и у альтернативщиков ничего не выходило, кроме многосерийных срачей и скандалов в интернете, которые я иногда со скуки почитывал.