– Но ведь продается, – заметила Пальтишкина. – И как. Пятерка в месяц улетает. Допечатывать не успеваем.

Тельцов запыхтел, побагровел, засопел – ему наступили на самую больную для писателя мозоль: пусть косвенно, но намекнули, что кто-то пишет лучше, чем он сам.

– Разве можно думать о деньгах, когда Россия страдает под гнетом беззаконной власти? Когда попраны идеалы свободы и демократии?! – загремел он, а Пальтишкина внимала ему с мягкой, но совершенно равнодушной улыбкой.

Она прекрасно умела делать деньги, и когда доходило до них, мигом забывала о каких-то там либеральных ценностях. Она издавала и переиздавала Посконного, ведь тот добывал в литературной шахте во много раз больше злата, чем Тельцов.

И если бы в этот кабинет принесли мемуары Бориса Борисовича…

Я ощутил себя очень неловко, словно нечаянно подсмотрел интимную сценку из чужой жизни. Да, Пальтишкина издала бы книгу президента, и ради нее остановила бы работу над всеми прочими проектами, забыла бы про всех свободных отважных творцов. Тельцов же, если бы ему сделали то же предложение, что и мне… согласился бы, не дослушав, ведь борьба с кровавым режимом это одно, а туго набитый собственный карман – совсем другое, понимать надо.

Нет, не может быть. Это я придумываю ерунду всякую.

– Фрол Посконный – язва на теле русской литературы! И мы, совесть России! – Тельцов потряс ручищей, и мне ярко представилась зажатая в ней пачка шекелей. – Обязаны! Обязаны сделать всё, чтобы исцелить страну от него! Мы должны осудить его! Изгнать! Заклеймить! Коллективное письмо составить! Я же готов набросать проект и стать первым!

При слове «первый» такая алчность загорелась в его глазах, что я вздрогнул.

И с ужасом подумал, что нет, никакая это не ерунда, что Тельцов борется с тираном не по зову души, а потому, что это со всех сторон выгодно – за границей тебя замечают, переводят и приглашают, отечественная богема на тебя молится, и вся твоя фронда не мешает доить страну, на которую ты так радостно льешь помои.

И негритянская работа по написанию мемуаров президента никак этому не помешает. Она просто сделает Тельцова богаче, он станет обличать власть еще яростнее, а себя, честного и неподкупного, примется любить и восхвалять еще истовее.

Хотя куда уж?

– Вот я, скромный литературный работник! – продолжал вещать он. – Недоедаю! Недосыпаю! Но я…

О том, как он недоедает, красноречиво говорило могучее брюхо, обтянутое дорогой рубахой в попугайчиках. А о недосыпе в обнимку с бутылкой коньяка или вискарика – красные глаза и набрякшие под ними мешки.

Радостями плоти Тельцов был изобилен – о да! – как и самой плотью.

В животе у меня заурчало, я вспомнил, что толком и не ел сегодня, и неприязнь моя к этому болтуну стала еще сильнее.

– Слушай, Денис, хватит. – На выручку мне неожиданно пришла Пальтишкина. – Подписывать ничего не буду. Ты какое хочешь письмо составляй. На «Горгоне» его выкладывай, на «Дожде» или «Эхе» зачитывай. Но я тут ни при чем. Разговор окончен. Стоп.

Когда она пускала в ход это слово, то это значило – всё, обсуждать и правда нечего. Знал это я, знал это и Тельцов, которого хозяйка кабинета издавала уже лет десять, если не больше.

Горе тебе, гордец жестоковыйный, ибо на выю твою нашлась другая, пожестче!

– Ладно, – мрачно буркнул Тельцов. – Но остальное же в силе? – Он покосился на меня. – Договор наш.

– В силе. – Пальтишкина качнула огненно-рыжей прической. – Давай, до встречи.

Тельцов пошевелил усами, кресло жалобно скрипнуло, выпуская могучее седалище, нажранное в процессе беспощадной борьбы с кровавым режимом.

– С тобой увидимся на «Литературе свободы». – Мне достался небрежный тельцовский кивок. Стукнула закрывшаяся дверь, из-за нее донесся угодливый голос Инги.

– Лев. – Хозяйка кабинета обратила на меня взор, острый, словно копье. – Что надо? Зачем пришел?

– Нуу… Евгения Захаровна… – Я постарался принять как можно более несчастный вид. – Деньги кончились… Шаром покати. Сентябрь на дворе, а за прошлый квартал роялти вы мне еще не заплатили. Пожалуйста, реально тысяча рублей осталась. И помру тогда с голоду.

С Пальтишкиной станется отрезать «денег нет», добавить знаменитое «стоп», после чего мне только и останется помереть, а ей – укатить на отдых куда-нибудь в Новую Зеландию или в тур на Калиманджаро, как обычно поступают издатели, наэкономившие на выплатах авторам.

– Не заплатили? Ты ошибаешься. Выплаты закрыты.

Я судорожно помотал головой, внутри снова очнулась «тварь дрожащая», и в голосе прорезались плаксивые нотки:

– Нет, не может быть. Я смотрел сегодня.

– Послушай, Лев… – На тощем и костистом, не очень женственном лице появилась вкрадчивая улыбка, и я приготовился быть посланным в пешее эротическое.

Впрочем, нет. Сначала мне расскажут, что я гений, мастер слова и должен поскорее сдать новый роман. Но вот у издательства как раз сейчас очень сложный период, и поэтому оно не может заплатить мне вообще ничего, поскольку все до копейки ушло на более важные и срочные выплаты.

Такую песню я уже слышал, и не только в этом кабинете.

Но тут заныли, забулькали динамики стоявшего на столе ноута, намекая, что кто-то пытается прорваться по скайпу.

– Погоди. Кто это там? – Пальтишкина повернулась. – А, Иличев… Чего ему надо? Сейчас, минутку.

Со своего стула для обычных посетителей я мог видеть экран и появившееся на нем круглое лицо с распахнутыми, словно удивленными глазами и приоткрытым ртом.

– Сергей, привет, – сказала Пальтишкина.

– Э… день добрый. Славная погода ныне в граде Сионе, и песня соловья слышна. – Иличев заулыбался. – Что это?.. А, понятно… Шум странный сегодня я слышал… Это кто? Теория Ньютона очень сложная, чтобы ее понять, надо изучить не только Ветхий Завет, но и Каббалу… И вот тут она ему и говорит: «Голубчик, откуда это у вас такие панталоны из китайского шелка?»

Иличев выражался так всегда, и не только говорил, но и писал.

Романов его не понимал никто, кроме, может быть, автора, но тем не менее его издавали, ему давали премии, и ту же «Громадную книгу» он получал в позапрошлом году. Больше всего меня удивляло, что кто-то еще и покупал его опусы, и даже, возможно, читал – хотя изобильна мазохистами-интеллектуалами земля русская, кто-то ведь и Джойса не для форсу на полке держит.

– Стой, Сергей! Что надо? – попыталась остановить собеседника Пальтишкина.

Но куда там – Иличев нес околесицу вдохновенно, он не рисовался и не любовался собой, он так думал и жил, и, может быть, правда был гением, слишком умным для нас, простых обывателей. Жил, правда, в Израиле, и тем самым избавил историческую родину от множества завядших ушей и скрученных в трубочку мозгов.

Только минут через десять стало ясно, что Иличеву тоже нужны деньги, что роялти ему нифига не перечислили, и что он публично утопится в Мертвом море, громко стеная и проклиная алчных издателей, если этого не сделают прямо сейчас.

– Гадство. – Пальтишкина метнула в меня злой взгляд.

Да уж, теперь обычная песня не сработает – если платить одному, то и другому. Печалься, о развратница аморейская, ибо покров лжи твой разорван, и сокровища подложные испятнала грязь пустыни!

Иличев сгинул с экрана, а хозяйка кабинета поднялась на ноги.

– Сиди, жди, – велела она мне.

В одиночестве я пробыл недолго, Пальтишкина вернулась уже через пять минут.

– Сбой в бухгалтерии, – сообщила она. – Деньги будут сегодня. Я тебе обещаю.

– Спасибо, Евгения Захаровна… – забормотал я.

– Спасибо в редактуру не отдашь. Когда новый роман? Как он? «Гниль Вавилона?»

– «Голем Вавилонский».

– Без разницы, – махнула рукой Пальтишкина. – Обещал, я помню, к октябрю.

Название она могла забыть, а вот дату или сумму, то есть то, что имело значение – никогда.

– Э, да… – Актер из меня и в обычное время плохой, что говорить о «после вчерашнего», когда все силы уходят на то, чтобы изображать стандартное, норм-состояние. Но тут я попытался стать если не Энтони Хопкинсом, то хотя бы Гошей Куценко. – Сдам обязательно. Конечно.