— Сволочь ты настоящая, – смягчился Юра, вновь шумно откинувшись на спинку скамейки.

— Такие скамейки делают для поцелуев, – добавил Тору.

— Ты же вообще меня не слушал, да?

Его серьёзность выглядела тревожной и напряженной: будто выглаженная белая рубашка, натянутая на растолстевшего за год подростка. Такого Юру Тору не знал. Это был вовсе не Юра – сейчас он отражал то, что видел перед собой.

Ему попросту показалось. Поцелуй показался, блики в глазах и глупый диалог про кривые скамейки. Но фантазия была приятной и ненавязчивой. У таких, как Тору, не шептались за спиной, таким, как он, не угрожали расправой. Таким, как он, не запрещали любить и воспитывать детей и именно поэтому Тору со временем потерял искренность всякого любовного интереса. Юра был прав: из множества вариантов он упрямо выбирал самый тяжёлый. Если ситуация не требовала сопротивления и борьбы, она сразу теряла значимость в его глазах.

Запахи этой борьбы, точь-в-точь как те, которые описывали герои войн, делали его жизнь сносной, но очень затянутой. Тору поднял взгляд к небу. То ли в неловкости, то ли в попытке зацепиться за вечное – последнее, что держало его в настоящем моменте.

Сейчас Тору не желал умирать, но не препятствовал бы мчащейся на него фуре. Вместе с телом он оставил бы мучившую его тяжесть, смог бы подняться над землёй невидимым холодным облаком, сохранившим внутри себя следы того, что долгие годы нестерпимо болело.Тору стал бы минутной жалостью и поводом поразмыслить о смыслах и целях. Всё вновь и вновь приходило к тому, что ему придётся стать полезным - чуть меньшим, чем жуком, но чуть более совершенным.

Реинкарнации Тору боялся. Если ему в самом деле суждено стать жуком, а после – ещё несколько раз пройти свой путь до извлечения уроков? Какой урок хотела преподать жизнь? И почему она забирала так много сил, не оставляя их на поиски скрытых смыслов?

Он посмотрел на Юру: стал бы Юра спасать его? Если бы они умерли в это же мгновение, кто писал бы им эпитафии? На пьяную голову Тору старался остерегаться мыслей о смерти. То, что казалось ему желанным, под градусом представало уродливым и безобразным. За смертью пряталось ещё больше решений, которые нужно было принять, ещё больше времени, которое нужно было потратить, и всё равно прийти к одному.

— Ты не злишься? – наконец нащупав в кармане заломы полупустой пачки сигарет, он выудил одну и, зажав фильтр между зубами, оглянулся в поисках зажигалки.

— Злюсь, – сухо ответил Юра, чиркнув колёсиком. Контрастно яркое пламя разбило сгустившийся между ними воздух.

— Ты всё равно так хорошо меня знаешь, – Тору выдохнул дым в сторону, мутное облако ненадолго рассеяло темноту, а затем так же спешно исчезло, растворившись в фонарных отблесках. – Мы дышим одними лёгкими.

— Только я не курю, – добавил Юра.

— Только ты не куришь, – кивнул Тору, вяло играя с дымом, – и я до сих пор удивляюсь. Гадкие какие, вот же.

— Тору, ты не в порядке, – вдруг сказал Юра, глубже вдыхая, – давай с этим что-нибудь сделаем? Ты мне всё-таки уже совсем не чужой, и я чувствую, что должен тебе, дураку, помочь. Ну не знаю, съездить куда-нибудь там или найти тебе кого-нибудь. Специалиста, в смысле. Не на пьяную голову решать, конечно, но чего ты вообще от жизни хочешь? Неужели готов вот так вот метаться от «очень плохо» к «чуть лучше»?

— Юр, – со вдруг прорезавшимся полуяпонским «р» начал Тору, – если всё, что я умею, – он втоптал окурок в плиточный шов, – попусту страдать, то в этом я достигну совершенства. И ни за что не соглашусь стать полезным.

Тору замолчал. Он знал, что его слушали и боялся рассеять внимание. Когда ещё выдастся возможность поговорить о волнующем вот так, с человеком, который только что назвал себя не чужим?

Юра вздохнул.

— Тебе весело сейчас? – спросил он.

— Да. Конечно, мне весело.

— А выглядишь, как покойник.

— Мне осталось всего шесть-семь десятков лет, – Тору усмехнулся. На душе у него вдруг стало непривычно тепло. – Это максимум, а потом… да, так и будет. Так что я почти и покойник.

— Японцы долгожители.

— Я от всех понемногу взял, – неохотно ответил Тору. Когда разговор приближался к темам семейного и родного, ему хотелось закончить его как можно скорее. О Юриной семье он почти ничего не знал: только то, что мать воспитывала его одна и была глубоко верующей. И Юра тоже был верующим, носил крестик, но о Боге старался не говорить либо из вежливости, либо потому что не считал Тору подходящим человеком.

— Но годы точно от русских? У тебя слишком узкие глаза для того, кого не хватит до ста десяти.

— Слишком широкие даже для девяноста шести.

— Умрёшь со мной в один день? – посмеялся Юра, переводя взгляд в небо. Тору повторил за ним: на чёрном полотне вспыхнули две звезды – яркая горошина и прячущаяся в тени бледность. – Ну да, Кассиопея. Красиво, вполне. И всё же, чего ты сейчас хочешь?

— Стать врачом, открыть что-нибудь интересное и важное. Чтобы все говорили обо мне, как о хорошем специалисте, – ответил Тору. Вопросы о будущем ставили его в тупик.

— А по-настоящему?

— Получить диплом, убрать его в шкаф и стать художником? Заработать на путешествие и дом на колёсах?

— Но это глобально, – ответил Юра, – сейчас ты хочешь лежать на кровати и мусолить страдания, да?

— Я просто устаю.

— Поэтому я и хочу, чтобы тебя посмотрел врач, – Юра замялся, а затем затих и замер.

— Думаешь, что я псих? – спросил Тору.

— Не псих.

— Конечно, нет. Ты мне прямо об этом только что сказал.

Тору не стал слушать объяснения Юры, все они казались ему пылью и пустым звуком. Какой смысл в оправданиях, если всё уже было сказано? Кто виноват, что Юра продолжает общаться с психом? Тору никогда не навязывал ему свою компанию, но сейчас чувствовал себя обманутым. Его окружению приходилось терпеть настоящего сумасшедшего!

Небо быстро наскучило. Оно отталкивало Тору предсказуемостью: всё значимое разворачивалось так далеко, что ему приходилось вновь погружаться в игру воображения. Однако сейчас хотелось как можно дольше удерживаться в реальности – Тору показалось, что через неловкость привидившегося поцелуя он заразился от Юры смертельно опасным присутствием.

Смотреть на Юру было интереснее: волосы, вздрагивающие под касаниями ветра, казались прозрачными, а глаза, влажные от неподвижности взгляда, сверкали ярче уличных фонарей. Юра смотрел вверх так, будто уже сейчас, сидя на случайной скамейке из миллиона прочих случайных скамеек видел себя там, в безграничной черноте, летящей кометой и таинственной невесомостью.

— Я подумаю, Юр, – сказал Тору, – спасибо.

Юра неопределённо махнул рукой, продолжив смотреть вслед звёздам.

Тору согласился с его молчанием, покорно закрыв глаза.

Шаг одиннадцатый. Две птицы

— Юр, – Тору потряс спящего Юру за спрятанное в одеяло плечо. В ответ он услышал недовольное мычание. – Юр, вставай!

— Да куда ты орёшь с утра? – Юра открыл глаза, выражающие недоумение и нежелание видеть разлитый по комнате яркий свет. – Спи.

— Юр, вчера что было? – спросил Тору, едва не задыхаясь в собственном голосе. Пересохшее горло горело.

— Морда твоя обнаглевшая, – Юра не выдержал: приподнялся над подушкой и стукнул ей Тору по голове. Больно не было. Тору вряд ли мог почувствовать хоть что-то через броню нарастающего в груди напряжения. – Напились мы вчера, что непонятного? Не пил никогда ничего крепче чая?

Нащупав рукой нечто около дивана, Юра поднял в воздух звякнувшую пустую бутылку.

— Рашн водка, – он поморщился и отставил алкоголь в сторону.

— А почему мы..?

— А куда тебя класть надо было, на коврик в прихожей? Или там на лавке оставить? Ты и так еле языком ворочал к ночи. Не пил, а пьянел - вот и улетел. Я потом рядом лёг, чтобы с твоей тушкой безжизненной не сотворили чего, – пробубнел Юра, вяло садясь на диване и шумно потягиваясь. – Неблагодарный ты, гад. Я тебе Курилы припомню.