— Тогда пойдём ко мне спать, чтобы не мешали, – предложил Юра, – одному дома – тоска.

— Спать, – выдохнул Тору. Больше всего он хотел закрыть глаза и не открывать до следующего дня. – Меня, наверное, ждут. Мама сведёт с ума всех, если я не вернусь вовремя.

— Я ручаюсь за твою безопасность. Нельзя же всё время торчать дома и грузить себя.

— Нельзя, наверное, – задумался Тору. Недалеко засигналила машина, гудок заставил его вздрогнуть. – Но я привык так. В тишине и темноте, наедине с мыслями.

— У тебя все мысли какие-то…не такие, – сказал Юра, – слишком тяжёлые. Ты из любой ситуации сделаешь катастрофу. А я хочу, чтобы ты почувствовал себя человеком и перестал думать. Ну или думал сердцем, если так понятнее.

— Хочешь, чтобы я боролся с пагубными привычками? – спросил Тору, набирая короткое сообщение матери. – Курение, мысли. Что проще бросить?

— Ты сейчас не куришь, но грузишься, – усмехнулся Юра. Он дал Тору шутливый подзатыльник – ткань перчатки приятно проскользила по волосам.

— Почти подушка, – мечтательно вздохнул Тору.

— Не думай, что дома я позволю тебе спать на своей руке.

Юра резким движением убрал руку: Тору покачнулся и поморщился от яркого света – на мгновение мир прояснился и показался ему болезненно знакомым. Как долго он не видел насыщенных красок…неужели очередной сон? Он не сдержался и заснул посреди дороги? Приятное сновидение… Тору почувствовал, как губы растягиваются в расслабленой улыбке. А больше он не почувствовал ничего.

Шаг восьмой. Борьба с собой – на чьей стороне?

Тору вздрогнул, открыв глаза. Первым, кого он увидел перед собой, был Юра. Снова улыбающийся без причины и уже готовый придумать глупую шутку, от которой станет неловко всем, кроме него самого. Или это вновь будет что-то совершенно русское. Русские шутки Тору любил и любил гораздо больше, чем японские комиксы.

В этот раз его сон сопровождала лишь темнота: ни одного сюжета, ни одного лица и ни одного события, способного хотя бы немного напомнить о прошлом. Вопреки ни на день не оставляющей надежде, Юмэ так и не вернулся, бросая Тору наедине с его одиночеством.

— Ты всё ещё помнишь про это тряпьё? – вдруг спросил Юра, потянувшись. В руках он держал старый учебник фармакологии. Тору поморщился, заметив, как с пожелтевших страниц сыпется пыль. – Ну ты и спишь, конечно. Сказал что-то про полиэстер, – уточнил Юра, – знаешь, каково мне было в тот раз? Мой молчаливый друг-чудак вдруг спрашивает меня про полиэстер, это же настоящее безумие!

— Так я и думал, что ты всегда считал меня чудаком, – нахмурившись, сказал Тору.

— И что ты тогда обо мне подумал? – спросил Юра.

— Тогда ничего, – Тору, потерев мутно видящие глаза, понял, что разговор повернул не туда, – а потом подумал, что ты идиот.

— Это ещё почему? – Юра похлопал по странице учебника, обращая на него внимание Тору. – Это ты, смотри. У бензольного кольца узкие глаза, ты знал?

— Именно поэтому, – обиженно отвернулся Тору. Ему не хватало драматизма, способного раскрасить жизнь. Всё чаще он не мог различить притворство и истину: что-то внутри неизменно откликалось на язвительные шутки друга и желало быть ими поглощенным.

— Почему? – переспросил Юра, шурша страницами и делая кривые пометки. В его почерке Тору видел отражение игр жизни: если случайно соскочить взглядом со строки, текст превратится в неделимую вязкую кашу.

— Потому что ещё на первом курсе я думал, что ты хочешь со мной подружиться. А слышал-то только «Привет, Азия». Думаешь, это забавно? – спросил Тору. Голос его звучал непривычно даже для него самого: чересчур монотонно, но при этом жеманно и сладко. Вспоминать свои по-японски аккуратные конспекты становилось тошно.

— Ты говоришь так, будто я украл твой первый поцелуй, – Юра посмеялся, перечёркивая вылезшую из-под карандаша формулу. Тору удивлённо уставился на его руку – Юра выглядел палачом, и ему ничего не стоило бы зарубить человека с такой же беспощадной жестокостью. – Да чего, я дважды одно написал.

— Сотри, – подсказал Тору. Он чувствовал, как царапины, остающиеся по следу карандаша, оседают на его коже. – А расизм это ничуть не весело.

— Я так ещё час потрачу, – ответил Юра, замирая и оглядываясь по сторонам. – У вас, японцев, так и принято, да? У тебя даже в комнате порядок? Я так не смогу жить, это тяжело. Будто в операционной.

— Я стану хирургом в будущем, – сказал Тору, потирая затёкшую шею. – Я не могу жить в хаосе.

— У тебя хаос внутри, – Юра вдруг посерьёзнел и поднял на Тору совершенно холодный, истинно русский взгляд. – Тут.

Юра резким движением, при этом не причинив и толики боли, толкнул Тору в грудь. Тору не почувствовал дискомфорта, будто на том месте, где Юра только что искал хаос, много лет не было ничего, кроме пустоты. «Я стеклянный, – подумал Тору, вслушиваясь в отзвук глухого удара о рёбра, – сосуд из стекла».

В подтверждение своей почти мужской чести Тору попытался ударить в ответ, но Юра резко вскочил на ноги и отшатнулся от него, как от настоящего чудовища. Он смотрел, не отрываясь, будто действительно искал внутри хотя бы что-то, способное дать ощущение, что звенящая пустота обошла его стороной. Тору казалось, что на него смотрела сама смерть. От взгляда Юры исходило ощущение скорого прощания, и это неосязаемое касание вдруг показалось единственно верным, несущим нежность и разрушение последним зовом помощи, попыткой оставить свои надежды в памяти другого человека, чтобы он пронёс их сквозь годы и не дал им сгинуть в небытии.

Юра одной ногой был в могиле. Тору не нужно было подтверждений: лёд, замерший и обернувшийся вокруг его сердца, говорил правду, не тратясь на слова. В этот раз тревога не разбрасывала по ситуации свои шипастые тени. В глазах напротив не было прежнего напора: Юра боясля, что Тору поймёт, но Тору знал наперёд. Тору видел его страх, читал, как открытую книгу, с лёгкостью проходя даже самые запутанные места. Он знал наперёд, но не мог объяснить возникшее в груди чувство даже самому себе. Будто у него были две любимые вкусные конфеты, и он ходил с ними, ломая голову, какую съесть первой, а потом упал, и обе они разбились об асфальт, превратившись в сладкую крошку. Больше на них не было тех витиеватых ярких узоров – лишь белый порошок в местах мелких сколов.

Глядя на такого Юру, Тору ощущал себя лежащим в зловонной луже. Человек, так долго казавшийся ему неуязвимым весельчаком и не боящимся подлостей жизни гением, сейчас падал в лапы смерти и соскальзыввал с них, как натто с покатости палочек. Тору испытывал нечто похожее на разочарование, но гораздо более глубокое и болезненное, оседающее в душе липким пеплом.

Его душе суждено было вечность скитаться по темноте в полном одиночестве, потому что последний человек, попытавшийся его понять, уходил. Уходил, оглядываясь, будто хотел позвать с собой, увести от того, что приелось и стало тягостным. Но Тору не был уверен, что готов последовать за ним в пустоту. Страх неизвестного был сильнее нежелания волочиться по дням.

Тору казалось, что Россия его обворовала. Будто дворовый хулиган вырвал у него из рук любимое лакомство. Тору считал Юру своим: первым осязаемым другом и последней надеждой удержаться в живых. Как бы он ни был привязан к мысли о смерти, она всё же ощущалась чем-то глубоко аморальным.

Был ли Юра счастлив с ним сейчас? «С тобой тяжело, с тобой невозможно ужиться. Да даже слушать тебя противно; никто не захочет купаться в твоей гордыне. Никто. Никто не склоняется к твоим ногам по первому щелчку. А ты абсолютно не знаешь, как с этим бороться. И не усмехнешься больше им в лицо, ведь усмехаться-то некому», – гудели мысли.

Теперь Тору не приходилось думать, испробовать на вкус жизнь или смерть, потому что и то и другое ему не принадлежало. Сколько бы он ни завидовал Юре и его непосредственности, именно Юра был тем, кто выиграл для себя обе стороны полярностей. Его жизнерадостность била ключом, тогда как тело кружилось на вершине воронки последнего пути – там, где Тору не было места даже после мечтаний о долгожданном конце.