Когда коляска поравнялась с мостками, Петруша заметил, что Светланка смотрит в его сторону. Сердце его радостно забилось, но тут же он понял, что девушка глядит на того, кто у него за спиною. Обернувшись, он увидел приготовившегося к прыжку Изяслава. Петруша понял, что он, низкорослый, полный, с кожей чуть тронутой загаром и веснушчатым пухлощеким лицом значительно проигрывал рядом с высоким, стройным, мускулистым и загорелым сыном кузнеца. Вот он выпрямился во весь рост, поднял и развел в стороны руки и сейчас сорвется с мостков в воду. Злоба и зависть бросили Петрушу вперед, и он со всей силы толкнул Изяслава. Тот не удержался и, смешно взмахнув руками, свалился в воду, подняв целую тучу брызг.

Только столкнув Изяслава в воду Петруша понял всю глупость своего поступка. Под мостками была изрядная глубина, и, если Изяслав от неожиданности растеряется, то запросто может захлебнуться. Но не это волновало сына посадника, а то, что Изяслав может обидеться и тогда будет плохо. Со страхом он наблюдал, как черная голова Изяслава показалась над водой, но мальчишки увидели во всем только смешную сторону и теперь громко смеялись. Петруша тоже заставил себя засмеяться, хотя и несколько натянуто.

Изяслав удивленно и обиженно посмотрел сначала на мальчишек затем на Петрушу и, видимо, решив, что, обидевшись, покажется еще более смешным, засмеялся сам.

1

Молодой штабс-капитан магаданских ротников, сидел на камне у ворот форта и, зевая, наблюдал, как тяжелогруженая речная расшива, медленно и тяжко двигая веслами, направляется к причалу. В лодке сидели трое гребцов в простой домотканой одежде. Они работали короткими, но толстыми и тяжелыми веслами. Расшива приблизилась, и офицер смог разглядеть прибывающих, в одном из них он узнал знатного в Городе железокузнеца Изяслава Владимировича Орлова.

Ленивая прибрежная волна легонько треснула бортом расшивы в просмоленные дубовые доски пирса и тут же один из подмастерьев подал на причал швартовый конец. Старый причальный сторож, пригревшийся на солнышке, пропустил момент швартовки, и штабс-капитан сам поймал и сложным узлом закрепил канат за деревянный кнехт. Сделав это, он вновь посмотрел на лодку, которая была загружена плетеными корзинами, а в них, словно пушечные ядра, покоились округлые неровные железные болванки – откованные крицы. Из этих железных шаров под действием горнового пламени, силы молотобойцев и умения мастера-кузнеца выйдут превосходные инструменты, всяческие мелкие вещицы, нужные в хозяйстве, а так же холодное оружие.

Тем временем возница подогнал к причалу телегу, на которую должны были грузить привезенное железо и подмастерья, поднатужившись, подняли первую корзину на плечи, потащили ее к повозке. Изяслав одним мощным рывком поднял другую корзину, но, видимо, не рассчитав тяжести ноши, покачнулся. Но офицер, подставив под корзину свое плечо, не позволил кузнецу свалиться в воду. От тяжести колени у него задрожали, перед глазами замелькали серебряные искры, но он честно помог дотащить ношу до телеги. Когда корзина, жалобно звякнув, встала на свое место в повозке, кузнец пробурчал в бороду, что-то одобрительное и вновь направился к лодке.

– … а только зря он старается, больно Изяслав на нашего посадника зуб имеет, також и к Елисею Петровичу относится, мол, яблочко от яблони…

Елисей Князев-Магаданский, а он и был офицером, с которым не слишком вежливо обошелся кузнец, обернулся, услышав эти слова, и прикрикнул на сидящих в воротах форта ротников:

– Чем рассуждать, так лучше помогли бы.

– А что, и поможем, – отозвался один. – Айда, хлопцы!

С веселыми шутками ротники высыпали из форта и накинулись на корзины с железом, которые моментально, словно по мановению волшебной палочки перенеслись на повозки.

Поблагодарив солдат за помощь, Изяслав направился вслед за своими повозками к городу, а Елисей так и остался стоять около форта, глядя вслед маленькому каравану, пока тот не втянулся в городские ворота. Но даже после этого он еще долго смотрел на Город, окруженный зелеными рощами, на открывающиеся за городом луга, окаймленные тайгой, на речку и безбрежный простор Охотского моря.

– Мается Елисей Петрович по дочке Изяславовой, а толку с того не выйдет, – грустно заметил рыжий веснушчатый ротник. – Давно уже Изяслава с его отцом мир не берет.

– А жаль парня, – отозвался другой.

– А поворотись-ка, сынку, – бурчанье наставника сейчас казалось Ганьке Ротникову лучшей музыкой, какую он когда-либо слышал. Сегодня все было радостно и ново, сегодня он станет уже не воспитанником отряда ротников, а ротником. Война между Николаевском и иноземцами, посягнувшими на русские земли, которая могла задеть своей орбитой и Магадан, позволила не дожидаться восемнадцати лет.

Зеркало, установленное в ротницкой швальне, располагавшейся в одной из комнат магаданского детинца, отразило две абсолютно разные фигуры. Фон для них составляли столы для раскройки, меловые доски с размерами, и разбросанные на полу, на столах и стульях обрезки синей ткани.

Ганька худощавый, но крепкий подросток четырнадцати лет от роду, с миловидным лицом и непокорным ершиком волос на голове быстро крутанулся вокруг своей оси, но пожилой сержант ротников Серафим Скок своей широченной ладонью задержал его и поправил складку на новеньком синем парадном мундире, облитом сиянием серебряных галунов.

– Ну вот и готово, теперь тебе хоть на вечерку к девкам, – удовлетворенно заметил, невидный в зеркале рядовой Тимофей Заяц.

– Я сейчас в лучшее место пойду, – важно заявил Ганька, пристраивая на свои вихры синее кепи военного образца, а сам подумал: «А ведь действительно, хорошо бы сейчас в таком-то наряде и закатиться на вечерку».

– Ну-ну, идем, там нас уже заждались, небось, – ласково подтолкнул мальчугана Скок.

Пройдя по полутемным закопченным коридорам городского хранилища-крепости, они остановились перед массивной дверью ротницкой трапезной, за которой раздавался шум голосов собравшихся ротников. Еще раз поправив на голове кепи, от чего оно съехало немного на бок, Ганька взялся за ручку и потянул ее на себя. Шум голосов сначала усилился, а затем оборвался, и под взглядами застывших по стойке «смирно» ротников Ганька, в сопровождении наставников, торжественным шагом направился к накрытому красной скатертью столу. На несколько мгновений ему от волнения показалось, что у него вдруг резко село зрение, лица людей, стоящих возле стола расплывались. Но зрение само собою восстановилось, когда он прошел половину дороги, и смог разглядеть на столе красную атласную подушку, на которой лежал тяжелый старинный меч с простой крестообразной рукояткой, а за столом полковника Корнилова, начальника магаданского отряда ротников. Слева от полковника, возглавляемые огромным Изяславом, стояли трое старшин городских концов, одетых в праздничные штатские одежды. Они представляли магаданское людство, а справа в парадном мундире казачьего подполковника – посадник.

Подойдя к столу, Ганька вскинул руку к козырьку кепи, и звонким мальчишечьим голосом отрапортовал:

– Господин полковник, воспитанник Гавриил Ротников для принесения Роты прибыл!

– Принеси клятву.

Взяв в руки меч и повернувшись по-уставному, Ганька набрал в грудь побольше воздуха и на едином дыхании выпалил заученные слова клятвы: «Клянусь Солнцем и Луною, клянусь ясною звездою, городским тыном и родным дымом, что буду защищать Град Магаданский и Правду Русскую отныне и до веку, пока светит солнце, пока родит земля, пока слышна на земле речь человеческая. Я сказал».

Полковник принял из рук повернувшегося к нему Ганьки меч и уложил его обратно на подушку, а затем обратился к застывшим шеренгам ротников:

– Вы слышали, вы видели?

И шеренги, как один выдохнули:

– Клятва, клятва!

Затем Корнилов обратился к городским старшинам с теми же словами:

– Вы слышали, вы видели? – и рокочущий бас Изяслава почти заглушил ответ остальных двух старшин. – Клятва, клятва!