Мне с ними привольно и просто,

мне радостно — что тут скрывать! —

в теперешних этих подростках

тогдашних друзей узнавать.

Не хуже они и не краше,

такие же — вот они, тут! —

и песни любимые наши

с таким же азартом поют.

Не то что различия нету, —

оно не решает как раз, —

ну разве почище одеты,

да разве ученее нас.

Не то чтобы разницы нету,

но в самом большом мы сродни,

и главные наши приметы

у двух поколений одни.

Ну нет, мы не просто знакомы,

я вашим товарищем стал,

посланцы того же райкома,

который меня принимал.

Поезд Москва — Лена

ДАЕШЬ!

Купив на попутном вокзале

все краски, что были, подряд,

два друга всю ночь рисовали,

пристроясь на полке, плакат.

И сами потом восхищенно,

как знамя пути своего,

снаружи на стенке вагона

приладили молча его.

Плакат удался в самом деле:

мне были как раз по нутру

на фоне тайги и метели

два слова: «Даешь Ангару!»

Пускай, у вагона помешкав,

всего не умея постичь,

зеваки глазеют с усмешкой

на этот пронзительный клич.

Ведь это ж не им на потеху

по дальним дорогам страны

сюда докатилось, как эхо,

словечко гражданской войны.

Мне смысл его дорог ядреный,

желанна его красота.

От этого слова бароны

бежали, как черт от креста.

Ты сильно его понимала,

тридцатых годов молодежь,

когда беззаветно орала

на митингах наших: «Даешь!»

Винтовка, кумач и лопата

живут в этом слове большом.

Ну что ж, что оно грубовато, —

мы в грубое время живем.

Я против словечек соленых,

но рад побрататься с таким:

ведь мы-то совсем не в салонах

историю нашу творим.

Ведь мы и доныне, однако,

живем, ни черта не боясь.

Под тем восклицательным знаком

Советская власть родилась!

Наш поезд все катит и катит,

с дороги его не свернешь,

и ночью горит на плакате

воскресшее слово «Даешь!».

ЯГНЕНОК

От пастбищ, высушенных жаром,

в отроги, к влаге и траве,

теснясь нестройно, шла отара

с козлом библейским во главе.

В пыли дорожной, бел и тонок,

до умиленья мил и мал,

хромой старательный ягненок

едва за нею поспевал.

Нетрудно было догадаться:

боялся он сильней всего

здесь, на обочине, остаться

без окруженья своего.

Он вовсе не был одиночкой,

а представлял в своем лице

как бы поставленную точку

у пыльной повести в конце.

ПАТРИС ЛУМУМБА

Между кладбищенских голых ветвей

нету, Лумумба, могилы твоей.

Нету надгробий и каменных плит

там, где твой прах потаенно зарыт.

Нету над ним ни звезды, ни креста,

ни сопредельного даже куста.

Даже дощечки какой-нибудь нет

с надписью, сделанной карандашом,

что на дорогах потерь и побед

ставят солдаты над павшим бойцом.

Житель огромной январской страны,

у твоего я не грелся огня,

но ощущенье какой-то вины

не оставляет все время меня.

То позабудется между всего,

то вдруг опять просквозится во сне,

словно я бросил мальчишку того,

что по дороге доверился мне.

Поздно окно мое ночью горит.

Дым табака наполняет жилье.