…Стол освещая до надсады,

не так смиренно, как лампада,

горела лампочка моя.

Пускай теперь страницы эти

и — если выйдет — новый срок

мерцаньем трепетным осветит

тот отдаленный огонек.

МАСТЕР

В моей покамест это власти:

прославить в собственных стихах

тебя, мой самый первый мастер,

учитель в кепке и очках.

Среди мятущихся подростков,

свой соблюдая идеал,

ты был взыскательным и жестким,

но комсомольцев уважал.

Прельщали твой уклад старинный,

когда в сторонке ты сидел,

не то чтоб наша дисциплина,

а наша жажда трудных дел.

Лишь я один свое ученье,

которым крайне дорожил,

для радостей стихосложенья

так опрометчиво забыл.

Прости, наставник мой, прости,

что я по утренней пороше

не смог, приладившись, нести

две сразу сладостные ноши.

Там, где другая есть земля,

где зыбкой славой брезжут дали,

иных наук учителя,

иные мрежи ожидали.

«ОГОНЕК»

Зимой или в начале мая

я, в жажде стихотворных строк,

спешил с работы на трамвае

туда, в заветный «Огонек».

Там двери — все — не запирались,

там в час, когда сгущалась мгла,

на праздник песни собирались

мальчишки круглого стола.

Мы все друг дружку уважали

за наши сладкие грехи,

и голоса у всех дрожали,

читая новые стихи.

Там, плечи жирные сутуля,

нерукотворно, как во сне,

руководил Ефим Зозуля

в своем внимательном пенсне.

Там в кольцах дыма голубого,

все понимая наперед,

витала молча тень Кольцова,

благословляя наш народ.

Мы были очень молодые,

хоть это малая вина.

Теперь едва не всей России

известны наши имена.

Еженедельник тонколицый,

для нас любимейший журнал,

нам отдавал свои страницы

и нас наружу выпускал.

Мы бурно вырвались на волю,

раздвинув ширь своих орбит:

в могилах братских в чистом поле

немало тех ребят лежит.

Я был влюблен, как те поэты,

в дымящем трубами краю

не в Дездемону, не в Джульетту —

в страну прекрасную свою.

Еще пока хватает силы,

могу открыть любую дверь,

любовь нисколько не остыла,

лишь стала сдержанней теперь.

АРКАДИЙ ГАЙДАР

Я рад тому, что в жизни старой,

средь легендарной суеты,

сам знал Аркадия Гайдара:

мы даже были с ним на «ты».

В то время он, уже вне армий,

блюдя призвание свое,

как бы в отсеке иль в казарме,

имел спартанское жилье.

Быть может, я скажу напрасно,

но мне приятен признак тот:

как часовой, он жил у Красных,

а не каких-нибудь ворот.

Не из хвальбы, а в самом деле

ходил товарищ старший мой

в кавалерийской все в шинели

и в гимнастерке фронтовой.

Он жил без важности и страха,

верша немалые дела.

Как вся земля, его папаха

была огромна и кругла.

Когда пошли на нас фашисты,

он был — отважен и силен, —

из войск уволенный по чистой,

по той же чистой возвращен.

И если рота отступала

и час последний наступал,

ее он всю не одеялом,

а пулеметом прикрывал.

Так на полях страны Советской,

свершив последний подвиг свой,

он и погиб, писатель детский