Принц является Маше во сне и живет как бы в двух измерениях. Он отражение ее детских мечтаний и представлений о добре и справедливости, и в то же время он воплощает в себе вполне взрослые представления о мужественности, широте натуры, духовной чистоте.
Владимир Васильев очень тонко чувствует грани соприкосновения двух измерений своего героя. Когда он сражается с мышиным царем, он заставляет смотреть на себя глазами Маши; в бое этом есть что-то неуловимо похожее на детские игры в войну, элемент «невзаправдошности». И он совсем другой, например, в сцене обручения: олицетворение трогательной и сильной любви, воплощение идеала открытости и безграничности чувства.
Эта сказка завораживает так, как бывает только в детстве. Когда Васильев-Принц в своем алом костюме тает в занимающемся свете утра, а Маша со свечкой в руке вглядывается в его растворяющийся облик, какой-то комок подкатывает к горлу. Детство, возвратившееся к зрителю, уходит от него.
Балетный зритель щедр на аплодисменты, когда он видит, что артист мастерски выполняет трудные па. Но нередко бывает и Ък, что артист, накануне обласканный зрительным залом, назавтра, как школьник, стоит, понурив голову, выслушивая упреки от своих репетиторов и педагогов. Мельчайшие ошибки, не замеченные зрителем, не ускользают от их внимания. Конечно, ошибки бывают и у Владимира Васильева — иногда сорвется в каком-нибудь движении, или, как говорят, возьмет слишком большой форс. Такие ошибки ему неприятны, и он готов в классе несколько раз повторить то, что не совсем удалось вчера. Я был свидетелем такой сцены после одного из спектаклей «Дон-Кихота». Васильев раз семь выходил на аплодисменты. На сцену летели букеты цветов. За кулисами его поздравляли товарищи по работе. Но когда стихли аплодисменты, он в полумраке сцены дважды повторил одно из не удавшихся ему движений, повторяя с напором: «Вот так это надо было сделать, вот так».
Но я видел и другое. Когда еще «Спартак» только рождался, за полгода до премьеры на сцене репетиционного зала Большого театра был прогон первого акта будущего балета. Этот акт венчают дважды повторяющиеся три полетных прыжка по всей диагонали сцены. Сегодня их уже видели зрители, о них писали, а тогда они были показаны впервые. Прогон шел при полном молчании зала — здесь сидели артисты, педагоги. Но когда Васильев, стремительно вырвавшись из-за кулисы, буквально пролетел над сценой, все зааплодировали. Это проявление чувств стоит многих других, потому что признание своих коллег иногда заслужить много труднее, чем признание зрительного зала.
Труд артиста балета, помимо того, что он очень тяжел, требует строжайшей дисциплины, собранности, сосредоточенности, иногда — самоотречения. Зритель, приходящий посмотреть яркое и незабываемое зрелище, подчас и не подозревает, что артист, взмывающий в воздух, неважно себя чувствует, что у него перетружены ноги, что какое-то движение просто доставляет ему физическую боль. Это исключение, а не правило, но в этих исключениях проявляется характер артиста, его преданность своему искусству и ответственность перед зрителем.
Истинный артист не может себе позволить танцевать, что называется, «вполноги», давать себе поблажку.
За несколько дней до премьеры «Спартака» Владимир Васильев «потянул» мышцу ноги. На генеральной репетиции, которой всегда сопутствует приподнятая и немного тревожная атмосфера последней прикидки сил, балетмейстер-репетитор Николай Симачев в полутьме зала шептал в микрофон: «Володя, осторожней, Володя, спокойней».
Сам Васильев понимал, что надо беречь ногу — через два дня премьера, на которой надо показать все, на что ты способен, и даже чуточку больше, но, когда после сцены в казарме рабов в музыке началось нарастание, предшествующее изумительным прыжкам по диагонали сцены, Васильев, убегая за кулисы, понял, что он будет прыгать в полную силу, как того требует состояние его героя. Понял это и Симачев, и над сценой полетел его захлебывающийся голос: «Володя, не прыгай, Володя, не прыгай!»
Но Васильев прыгнул, его Спартак обретал свободу и парил над миром, увлекая своим порывом поверивших ему рабов. Нога болела и в день премьеры, но артист гнал от себя эту боль, боль отступила на три часа и возвратилась уже тогда, когда стихли овации и усталость навалилась на плечи.
Нельзя, говоря о Владимире Васильеве, не сказать о его товарищах по сцене, о его педагогах, помогающих ему готовить роли: о Михаиле Габовиче, который в балетной школе передавал юноше «секреты» профессионального мастерства, об Алексее Ермолаеве, изумительном танцовщике в прошлом, готовящем с Владимиром Васильевым многие партии, об Асафе Мессерере, в классе которого Васильев занимается ежедневно, о Галине Улановой, в последнее время много работающей с артистом. Связь времен не нарушается, традиции 30-х и 40-х годов соприкасаются с сегодняшним днем, прошлое связано мостом с настоящим.
Балет — искусство коллективное, хотя его артисты делятся на премьеров, солистов, кордебалет. Именно слаженность ансамбля, общность творческих задач всех исполнителей принесли балету Большого театра всемирную славу. Владимир Васильев — премьер, но в его исполнении никогда не бывает премьерства, он блистает на сцене в сложных вариациях, сознавая, что он участник единого ансамбля.
В последние годы тон высказываний о Владимире Васильеве меняется. Сначала о нем говорили как о подающем надежды молодом артисте, потом как об оправдавшем эти надежды, сейчас о нем говорят не иначе как о зрелом, сложившемся мастере, актере-творце.
Васильев поражает своим мастерством, но таково уж человеческое свойство, что мы привыкаем ко всему. И даже то, что вчера нам казалось немыслимым, сегодня принимается как должное. Так мы привыкаем и к Васильеву, к его полетному прыжку, вихреподобным вращениям, актерским перевоплощениям. А он своей следующей работой опять раздвигает горизонты представлений о возможностях танца.
Если говорить о славе, то он сполна вкусил ее плоды — ни одна из его ролей не осталась незамеченной, восторженные рецензии неизменно сопровождают его выступления в нашей стране и за рубежом, и там, где рецензентам не хватает эпитетов, их спасают многократно повторенные восклицательные знаки. У него три золотые медали международных конкурсов. Несколько лет назад в Париже он был удостоен премии имени Вацлава Нижинского. Новые работы расписаны надолго вперед — балетмейстеры привыкли видеть в нем идеального интерпретатора своих сочинений.
Казалось бы, еще одна награда, еще одно признание его заслуг не должны были произвести на артиста столь сильного впечатления, какое произвела на него весть о присуждении ему премии Ленинского комсомола за 1968 год. Он был очень обрадован, и дело не в элементе неожиданности, не в магии газетного листа, когда вдруг в числе лауреатов замечаешь свою фамилию, не в том даже, что артист балета впервые удостоен подобной премии. Владимир Васильев был отмечен наградой не только как виртуозный танцовщик, но и как художник, создавший в балетах Большого театра образ народного героя. Он был отмечен как художник собственной темы в искусстве.
Физические возможности человека не безграничны, но безграничными должны быть просторы мысли художника. Владимир Васильев думает о своем искусстве серьезно и много. Как-то я ему задал довольно прямой вопрос: предоставляет ли ему искусство балета возможность сказать все, что он думает о жизни?
— Если ты думаешь о жизни, то для того, чтобы все сказать о ней, одной жизни не хватит, — ответил он. — Но если бы я не мог в балете выразить хоть часть своих мыслей, я бы отказался от профессии артиста.
Он не откажется от этой профессии, потому что понимает, что его мысли угадывают в зрительном зале. И точка, которую я ставлю в очерке, превратится в многоточие, когда он попадет в руки читателей. Облик артиста можно поймать в развитии, но это развитие не останавливается сегодня.
