Дженкинс возобновил нытье и ругань. Но в конце концов успокоился, доел омлет и произнес уже громче:
– И что за женщина такое на свет произвела? Вот бы на нее посмотреть хоть одним глазком. Да и была ли у него мать?
Вопрос был риторический, но он не остался без ответа. Через несколько мест от нас, во главе нашего стола, поднялся капрал-инструктор. Уже давно позавтракав, он курил и одновременно ковырял во рту зубочисткой. Да еще и подслушивал, оказывается.
– Дженкинс?
– Да, сэр?
– Ты много знаешь о сержантах?
– Нет, сэр… но я учусь.
– У сержантов не бывает матерей. – Капрал пустил дым в нашу сторону. – Спроси любого рядового, прошедшего учебку, и он тебе скажет: сержанты размножаются делением… как бактерии.
4
И сказал Господь Гедеону: народа с тобою слишком много… Итак, провозгласи вслух народа и скажи: «кто боязлив и робок, тот пусть возвратится и пойдет назад с горы Галаада». И возвратилось народа двадцать две тысячи, а десять тысяч осталось.
И сказал Господь Гедеону: все еще много народа; веди их к воде, там Я выберу их тебе. О ком Я скажу: «пусть идет с тобою», тот и пусть идет с тобою; а о ком скажу тебе: «не должен идти с тобою», тот пусть и не идет.
Он привел народ к воде. И сказал Господь Гедеону: кто будет лакать воду языком своим, как лакает пес, того ставь особо, также и тех всех, которые будут наклоняться на колени свои и пить.
И было число лакавших ртом своим с руки триста человек; весь же остальный народ наклонялся на колени свои пить воду.
И сказал Господь Гедеону: тремя стами лакавших Я спасу вас… а весь народ пусть идет, каждый в свое место.
Суд. 7: 2–7
Через две недели у нас отобрали койки. Сомнительное это счастье дополнялось тем, что мы их сложили, перенесли на четыре мили и оставили на складе. Но вроде никто не жаловался; на земле спалось потеплее и уж всяко помягче; да и проще было вскакивать среди ночи по тревоге, чтобы поиграть в солдатиков.
А происходило это раза три в неделю. Но после таких развлечений я снова моментально отрубался. Привычка засыпать в любое время и в любом месте – сидя, стоя или шагая в походной колонне – выработалась очень быстро. Я ухитрялся дрыхнуть даже на вечернем построении, вытянувшись в струнку под музыку, которая не могла меня разбудить. С этой задачей справлялась только команда «Вперед марш!».
В лагере имени Карри я совершил крайне важное открытие. Счастье – это когда можно выспаться. И ничего более. Возьмите любого богача – он глотает снотворное, а почему? Потому что несчастен. Мобильному пехотинцу пилюли без надобности. Дайте каппеху спальное место и время на отдых, и он будет блаженствовать, как червяк в яблоке.
Номинально солдату отведено на сон ни много ни мало восемь часов в сутки, да еще полтора часа личного времени после ужина. Фактически же ночь пожирается тревогами, нарядами и марш-бросками, и сколько ты проспишь, зависит от воли божией да от капризов начальства. И вечер, если он не будет испорчен дополнительной строевой подготовкой или внеочередным нарядом за малейшее прегрешение, ты, скорее всего, потратишь на чистку обуви до зеркального блеска, на стирку, на стрижку по бартеру – среди нас попадались неплохие парикмахеры, но предпочтение отдавалось прическе «бильярдный шар», и с этим справлялся любой. Я уже не говорю о тысяче прочих мелких хлопот с обмундированием и личной гигиеной и о прихотях сержантов. К примеру, нас приучили на утренней поверке отвечать «Мылся!» – это означало, что солдат минимум раз принимал душ после подъема. Ложь обычно сходила с рук (со мной так было пару раз), но по меньшей мере одного малого из нашей роты, который соврал при явных внешних свидетельствах обратного, постигло наказание: товарищи драили виновника жесткими щетками со средством для мытья полов, а капрал-инструктор надзирал за экзекуцией и давал ценные советы.
Но если после ужина у тебя не оказалось неотложных дел, то можно написать письмо, побаклушничать, посплетничать, пообсуждать неисчислимые умственные и нравственные недостатки сержантов или, что милей всего солдатскому сердцу, потрындеть о самках человека. Мы уже почти верили, что в природе таковых не существует, это всего лишь мифология, созданная буйным воображением одного парня из нашей роты, – якобы он видел девицу в штабе полка. Надо ли упоминать, что он моментально приобрел репутацию враля и пустомели?
А еще разрешалось играть в карты. На горьком опыте я научился никогда не разыгрывать дырявый стрит – и с тех пор ни разу не нарушил этот зарок. Может, потому, что после учебки вообще не брал в руки карт.
Если каким-то чудом оставалось минут двадцать личного времени, курсант имел право их проспать. И стоило крепко подумать, прежде чем отказываться от такого шанса, – в лагере имени Карри мы недополучили несколько недель сна.
С моих слов может создаться впечатление, что в том лагере с нами обращались неоправданно сурово. Это неверно. Да, порядки были самые жесткие, но перед начальством стояла вполне конкретная цель.
Хотя в ту пору каждый из нас был твердо убежден, что попал в лапы к отъявленным подлецам, расчетливым садистам, глумливым бесам и безмозглым идиотам, чей единственный смысл существования – истязать бесправных новобранцев.
Все не так. Наша жизнь была подчинена распорядку слишком четкому, умному, эффективному и безликому, чтобы в нем оставалось место жестокости или нездоровому удовольствию от насилия. Подобным образом планируется хирургическая операция, чьи задачи не имеют ничего общего с эмоциями медперсонала. Конечно, нельзя исключать, что некоторые капралы и сержанты могли упиваться властью над нами, однако я не видел примеров тому, и вдобавок теперь мне известно: при наборе инструкторов офицеры-психологи старались отсеивать хулиганов. Предпочтение отдавалось талантливым и умелым работягам, способным не только держать курсантов в ежовых рукавицах, но и добиваться от них результата. Хулиган глуп и эмоционально неустойчив, он чересчур глубоко вовлекается в процесс; он склонен уставать от собственной ретивости и охладевать к службе. Все это делает его неэффективным.
Да, некоторым из них нравилось над нами измываться. Но я слышал, что некоторым хирургам (и не обязательно плохим) нравится резать людей во время операции.
Так что речь идет именно о хирургии. Первоочередная задача «врачей» – вырезать гниль, избавиться, причем как можно раньше, от слишком слабых рекрутов, от неисправимых маменькиных сынков, из которых нипочем не сделать мобильных пехотинцев. И по большому счету, это получается. Даже меня едва не отсеяли, представляете? За месяц от моей роты остался взвод. Некоторых, с их согласия и без «волчьего билета», переводили во вспомогательные подразделения. Других увольняли по дисциплинарным причинам, или за служебное несоответствие, или по состоянию здоровья.
И ты не узнаешь, за что изгнан твой товарищ, если только он не встретился тебе в последний момент и не пожелал рассказать о своем приговоре. Находились и те, кому служба вставала поперек горла, о чем они заявляли прямо и расставались с армией, а заодно и с надеждой на суверенное избирательное право. К нам попадали люди разных возрастов, и тем, кто постарше, нелегко было выдержать физическую нагрузку, как бы они ни старались на тренировках. Помню славного дядьку по фамилии Каррутерс, лет тридцати пяти; помню его слабые крики с носилок, что так нечестно и что он обязательно вернется.
Каррутерс нам нравился, и он держался изо всех сил. Жаль было его терять, поэтому мы себе внушили, что он был комиссован вчистую, переоделся в гражданское платье и отправился восвояси. Но гораздо позже я встретился с ним. Заключение медкомиссии не имело обязательной силы, нельзя было принудительно на его основании уволить военнослужащего. Воспользовавшись этим, наш приятель дослуживал на десантном судне в должности младшего кока. Каррутерс вспомнил меня и изъявил желание поговорить о былых деньках; оказалось, он гордится своим недолгим пребыванием в пехотной учебке, как мой папа – гарвардским акцентом. Питомец лагеря имени Карри чувствовал некоторое свое превосходство над товарищами по экипажу, простыми матросами. Что ж, возможно, он имел на то право.
