Я сел на диван и стал перелистывать журналы. «Когда он кончил, раздались громкие аплодисменты. Может, не такие громкие, как в начале. Вахтанг не поклонился, не улыбнулся, лицо его было белым, как бумага. И прежде чем дамы в вечерних туалетах успели схватить цветы и устремиться на сцену, он исчез». Эстер беспокойно ходила по комнате. В этой комнате мы не обменялись еще ни одним словом. Комната была уютной. Письменный стол, диванный столик, телевизор, радио. Я бы все равно не смог ничего сказать. Да моих слов и не требовалось. Я оказался здесь случайно. Любой на моем месте был бы сейчас необходим Эстер. Главное, чтобы он дышал и говорил. Неважно, какое у него лицо, неважно, какие мысли в голове. Около дома остановилась машина. Я притворился, что ничего не слышу. В комнате стояла мертвая тишина. Минута, вторая, третья, четвертая, пятая…

Ничего.

— Я, пожалуй, сварю кофе, — сказала Эстер нерешительно.

— Спасибо, не стоит возиться.

— Да тут нет никакой возни. Ладно?

— Ну, если ты сама тоже хочешь…

Она пошла на кухню.

В это время зазвонил телефон.

Эстер остановилась.

Я сидел. Это меня не касалось.

Эстер взяла трубку.

13. Автор

Короче говоря, последовал разговор с официальным лицом. Слышимость была плохой, и Эстер попросила повторить. Хриплый голос известил, что вещи Велло найдены на берегу Эмайыги, в двадцати пяти километрах от города вверх по течению. Обещали тотчас же прислать машину. Эстер спросила еще что-то, но трубку уже положили на рычаг, и она услышала лишь знакомые далекие гудки. Ошеломленная, она смотрела на трубку, как будто это был какой-то незнакомый предмет. И только потом обернулась к Энну, который стоял с раскрытым журналом в руках.

— Ну что? — спросил Энн.

И сделал шаг вперед. А Эстер отвернулась и сказала совсем тихо:

— Его вещи нашли у реки.

— Где? Когда?

(Как будто эти факты еще имели какое-то значение? Но мы уж таковы, что даже в подобных случаях ведем себя как специалисты, которым необходимы точные данные, чтобы составить себе ясную картину о деле, а затем поставить диагноз и назначить лечение. Даже в смерти мы специалисты, мы все. Мы очень любим своих ближних, не так ли? Но Эстер рассказала Энну все, что она узнала по телефону, и Энн принялся тщательно анализировать положение).

— Он умел плавать?

— Умел?

— Я хотел сказать — умеет?

— Нет.

— Совсем?

— Не знаю. Я знаю, что он один никогда не купался. Только с ребятами.

— А с тобой?

— Нет.

14. Эстер

До меня наконец дошло, что я действительно не знаю, умеет он плавать или нет. Я как будто впервые узнала, что мы ни разу не ходили купаться вместе. «Я никогда не ходила с тобой купаться», — стучало в голове, я с трудом сдерживала слезы. Распахнула окно и увидела светлую и ясную Большую Медведицу, мерцавшую сквозь городское марево. Неужели в жизни все так просто? В кинофильмах перед этим обычно звучат грустные голоса скрипок, небо заволакивают тучи, женщины надевают траур, ветер гнет деревья. И все встают. Все встают. Начинает играть джаз. Женщины плачут. Мужчины помогают им надеть пальто. Пойдем на улицу, прочь отсюда, под небо, под небо, под небо…

— Эстер…

— Эстер, машина пришла.

— Эстер, машина на месте.

— Уже?

Я как будто очнулась. Где я была? Почему не слышала шума машины? Смотрю вниз. Под деревьями мелькает стоп-сигнал, я различаю лицо, оно смотрит вверх и словно ждет чего-то. Что тебе надо, лицо?

— Эстер Тарьюс?

— Да, да.

Я все еще видела это белое лицо и вокруг него орнамент из листвы. Меня охватило странное чувство, как будто мое тело на колесах и оно медленно отделяется от головы, отъезжает, а голова повисает над окном, как на веревке. Я схватилась за подоконник, чтобы мое туловище не уехало…

— Мы ждем, — сказало белое лицо.

Теперь я поняла.

— Можно, со мной поедет мой… и его друг?

Мне очень не хотелось ехать без него.

— Пожалуйста.

…Мы садимся в машину рядом с какими-то мужчинами. Я не вижу их лиц. Вспыхивают кончики сигарет, в воздухе разливается густой сладкий аромат. Загораются фары, они разрывают темноту улицы и бульвара. Машина с ревом трогается с места. Из темноты выскакивают деревья, дома, случайные прохожие. Все молчат. Энн кладет мне на плечо руку, гладит его, пожимает мне пальцы, будто хочет помочь. Напрасно. Мне хочется быть одной в этой ночи, думаю я, когда мы выезжаем в поля и телефонные провода серебряными нитями теряются впереди. Лежать одной на мягкой земле, уткнувшись лицом в белый клевер…

Все по-прежнему молчат. Милиционер за рулем включает радио, звучит танцевальная музыка. Он тут же выключает приемник. И здесь чуткие люди! Все готовы заботиться обо мне, оберегать меня, поддерживать меня.

Мы сворачиваем на проселочную дорогу. На краю обочины светятся кошачьи глаза, перед домами цветут черно-лиловые георгины. Все, все идет так, как должно идти. Не видно ни огонька. Сквозь лес, сквозь еловые стены, сквозь редкий туман. Снова поля. Впереди заросли ольхи. Машина рычит и подпрыгивает на ухабистой дороге. И останавливается раньше, чем я ожидала. Это возвращает меня в реальность…

Трава в росе, ноги сразу промокают. Милиционер включает карманный фонарик. В пучке света скользят комары. Энн дотрагивается до меня и говорит:

— Поднимай ноги повыше, как журавль. Тогда не промочишь их.

Он показывает, как надо идти.

Мне обидно, что он хочет меня хоть как-то развеселить, и я притворяюсь, что не слышу.

Коростель скрипит не переставая. Изредка попискивает еще какая-то птица. Затем деревья расступаются. Впереди река, окутанная туманом. Фонарик освещает прибрежные кусты. Энн берет меня под руку.

Неожиданно у самых моих ног — река. Черная вода бежит не останавливаясь. Я покачнулась, Энн теперь действительно должен поддержать меня. Я ищу глазами на этом ускользающем берегу какую-нибудь неподвижную точку и нахожу ее: лист кувшинки, дрожащий, но все-таки обещающий опору.

— Товарищ Тарьюс!

Я знаю, что мне покажут. Да, да, все. Да, его. Здесь все, кроме плавок, все лежит в этой росистой траве. Раскрытый Плеханов, бутерброды — моя, теперь ненужная, работа. Точно. Все. Да, да. Подписать? Пожалуйста. Крепитесь, говорит мне кто-то.

Энн показывает на реку.

— Смотри, здесь у берега, по крайней мере, два с половиной метра.

Может быть, двести пятьдесят, может быть, две тысячи пятьсот. Я не хочу ничего видеть. Милиционеры собирают вещи. Один из них берет на плечо велосипед. Оглядываюсь. Как тихо здесь под лесом. Где-то плещет рыба. Милиционер еще раз подходит к воде и направляет вниз луч света. Я отхожу в сторону. Они тихо совещаются. Предполагают, что команду можно будет вызвать лишь завтра утром. Чего вы крутите, какая еще команда…

Кто-то говорит мне, что найденные вещи еще ничего не значат, это еще не доказательство того, что он утонул. Бывали случаи, когда человек сам объявлялся через несколько дней. — Кроме того, следует прочесать близлежащий кустарник, — добавляет он. Меня охватывает ужас. Уйти бы отсюда…

Вот и все.

Снова мокрые кусты. Машина. Едем назад. В окно дует ветер, свистит в ушах.

Мы останавливаемся, вокруг непривычно тихо и тепло.

Тихо, тепло, но все-таки нереально.

Окно раскрыто, в комнате свет. Милиционер (или кто он?) пожимает мне руку, как будто поздравляет, как будто вручает свидетельство об окончании — какое слово! — Мы известим вас, — говорит он на прощанье. Машина умчалась, на улице остался запах бензина.

Мы с Энном поднимаемся по лестнице, входим в комнату.

Мне совсем не хочется спать.

— Отдохни немного, — говорит Энн.

— Отдыхай сам, я не хочу.

— Я тоже не хочу.

15. Энн

— Ты, наверно, не думал, что тебе придется заниматься такими делами, когда ты заигрывал со мною в поезде? — спросила Эстер, лежа в кресле. Мой взгляд скользнул по ее оголенным коленям. Она заметила это. В комнате установилась странная атмосфера, совершенно недопустимая атмосфера.