Теперь она на меня смотрит иначе. Если вообще смотрит, это бывает редко. Вот и сейчас лежит в соседней комнате за закрытой дверью, то ли спит, то ли притворяется, чтобы не говорить со мной. Имеет право: первый час ночи, а я только с работы. На самом деле – с работы, и она это знает. Злится? Обижена? Вроде не на что: когда уходил, попрощались душевно. Ну, насколько это возможно при нынешнем раскладе. Но за двенадцать часов, что меня не было, не позвонила ни разу. С чего бы ей злиться? Может, про Наташку узнала?

Наташка – супруга Путридия. А Путридий – это такой коллега. Который очень близок с моей… ну и кто она мне теперь? жена? по паспорту вроде да, а на самом деле? – хорошо, пусть так:

…который близок с моей любимой. Они часами висят на телефоне, едва не каждый день ходят вместе обедать и пить чай, в кино, в клубы и бог знает куда ещё. На мои вопросы об их отношениях – теперь-то уж чего, можно и правду? – она неизменно отвечает: мы хорошие друзья, не больше. Как будто друзья бывают плохими. И я верю, а кто бы на моем месте не верил?

Сегодня от Наташки, жены Путридия, я получил такой вот текстик: “Сбежать становится навязчивой идеей. А еще радуюсь, как порося, что такая сногсшибательная девочка может по мне скучать! :)))))) в башке совсем не укладывается! ХхХхХ”.

И постскриптум: "Привет! Это смс, который был адресован твоей жене от моего мужа. Есть идеи о том, что происходит? Наташа".

Да уж какие тут идеи.

Я Наташку постарался успокоить: это у них дружба такая, понимаешь? Хорошая такая дружба хороших друзей. Похоже, не поняла. Стала, наверное, задавать мужу вопросы. А он, вероятно, по привычке рассказал обо всем своему хорошему другу – и друг, видимо, обидевшись за товарища, теперь оскорбленно то ли спит, то ли сопит, притворяясь, в соседней комнате.

Глупышка-Наташка, ну тебе-то зачем этот рожон? Ладно мне терять нечего, а ты ведь родом черт знает откуда, а у Путридия британский паспорт, вот выгонит тебя – и поедешь в свою Срединную Азию к какому-нибудь бессменному правителю-деспоту с непроизносимым именем.

Мне и тогда терять было нечего: я знал, что шанс первый и последний, а потому, стоя перед полуоткрытой дверью и глядя в эти невозможные глаза, учинил на зависть артисту Филиппенко такое шоу одного актера ("One Man Show" – так назывался модный в то время контрафактный одеколон, который обычно переводили как "Один мужик показывал"). Я врал, что знаком с агентом иностранного модельного агентства, и искренне убеждал ее в том, что она станет гордостью любого подиума, хоть отечественного, а хоть и иностранного, и требовал тут же заполнить какую-то анкету, в которой главным пунктом был, разумеется, номер её телефона, а она не очень-то и верила, но с ней так нахально ещё никто не знакомился, и это её позабавило, а значит, я всё-таки укрепился на плацдарме и полученная мною "четвёрка" лишилась минуса и стала твёрдой, как ядро.

А потом я и в самом деле посодействовал её прогулке по подиуму. Не в физическом смысле, конечно, посодействовал: она и сама так всегда ходила, что только держись. Просто жена одного моего друга – на тот момент уже бывшая – была связана с местным домом моделей. Когда я сказал ей, что познакомился с девушкой, способной заткнуть за пояс любую Одри Хепбёрн, не говоря уже о Клаудии Шиффер, она посмеялась: конечно-конечно, других у тебя отродясь не водилось, но устроила-таки импровизированное прослушивание. То есть просматривание. И оно состоялось, но почему-то кончилось ничем, теперь уж и не помню, почему.

А может, оно и к лучшему, что модели из неё не получилось: кто знает, не ушла бы она от меня раньше, повернись иначе?

Или – с учетом результата – это все-таки к худшему? Разберись тут.

– Соня, ну Соня, не шоркай! – протянул Шуцык деланно гнусаво, точно барыня, нарочито артистично демонстрирующая гостям, насколько раздосадована она излишним рвением неотёсанной горничной.

Класс привычно заржал, и даже Иван Анатольевич не смог сдержать улыбки: настолько точно Шуцык сымитировал скрип, который Соня Нервик издавала, вычерчивая мелом электрическую цепь на мокрой доске. Но учительский долг возобладал, и физик пронзил заднюю парту максимально суровым взглядом, преломившимся в бифокальных линзах и ставшим оттого ещё убойнее:

– Шустиков, не оставишь свои остроты – попрошу закончить ответ.

– Всё, Вантолич, всё.

– Точно всё?

– Ага, всё. Полный всё. Самый полный всё, – Шуцык поднял руки, сдаваясь на милость превосходящему административной мощью оппоненту. Он даже приподнял на секунду обтянутый истёртыми синими брюками зад, будто собирался вылезти из-за бруствера под направленное на него танковое дуло.

Отвечать, ясен пень, не хотелось. Не потому, что не готов, отбрехался бы, не впервой. Просто Зелинский из восьмой школы дал «Машину времени» обкатать. У Зели старший брат в звукозаписи работает, вот и слушает новьё раньше, чем все остальные успевают в журнале «Кругозор» прочитать.

Мог бы, конечно, и на подольше кассету подогнать, но вот ведь жопа какая: сразу после школы, говорит, заберу, а то брат узнает – бобов наваляет. А может, и ладно? Ну получит Зеля по дюнделю – и хрен бы с ним, давно заслужил, а плёночка-то вот она родненькая…

Нет, вздохнул Шуцык, так не покатит. Зеля хлестался, что через неделю свежим Дэном Маккаферти подогреет, а уж коли огребёт от братушки, то придётся нам с пацанами вместо «Назарета» слушать любимую песню миллионов «Снег кружится, летает, летает», а оно западло.

Сделав единственно возможный в сложившихся условиях рациональный – пусть и оппортунистический – ход, то есть подняв руки перед неприятелем, Шуцык без суеты вернул туловище в исходное полулежачее положение и отжал на магнитофоне паузу. Предмет открытого обожания и затаённой зависти класса, тускло мерцающий чёрным пластиком «Романтик», лежал у него в дипломате, а дипломат – на парте, приоткрытый так, что более или менее отчётливо блеяние монофонического динамика слышали только сам Шуцык и Жека Мело: зря, что ли, в последнем ряду места себе с прошлого года забивали.

– Железно, – шёпотом восхитился Мело, когда стих последний аккорд «Поворота». – Во даёт Макарка!

– Ну а чё ж, курчавый дело знает, лабает по полной, – Шуцык ухмыльнулся самодовольно, будто сам тему накатал. – Слышь, братушка, у тебя карандашики есть?

Мело обстучал карманы и помотал головой. Потом сообразил:

– А тебе нафиг? До звонка ещё как до пенсии.

– Зеле обещал за музон. Аж три штуки аскает, скот.

– У Топтыгина должны быть, – Жека постучал пальцем по плечу длинного и мосластого Медведя, который сидел прямо перед ними и служил меломанам непробиваемым визуальным и акустическим заслоном.

– Плюшевый, табаковский йе?

– Йе, йе, – рыкнул тот, не отрывая взгляда от тетрадки, в которую срисовывал ломаные линии, выводимые Соней на доске. – Когда это у Медведя карандашный йок наблюдался?

У него была манера говорить о себе как о ком-то другом, видно, фильмов про индейцев пересмотрел. Или Фенимора Купера начитался. Хотя насчёт начитался – это вряд ли, хмыкнул Мело про себя.

– Три дашь?

– В смысле?

– Три сигареты дашь, гутарю?

– Да ты чё, блин, прибурел? – Медведь даже от учёбы отвлёкся, забыв, что в полугодии ему светит пара по физике.

– Да не ори, я ж не себе. Шуцык Зеле за «Машину» торчит.

– Заканали, блин. Медведь вам вэцээспээс, что ли?

– Музон слушал? – встрял Шуцык.

– Ну.

– Пропёрло?

– Да ничё вроде.

– Ну так и не жопься, у тебя до фига.

– До фига, не до фига… Сами втарить не можете? До ларька не достаёте?

– Монечков нету.

– Ну так Медведь их тоже не рисует.

– А хрена тебе рисовать, – парировал Шуцык. – В школьный двор вышел, шпану тряхнул – и всех художеств.

Мело, хоть и считался Медведю лучшим другом, довольно внятно хмыкнул – зашла шутка, – но тут же притих, получив от развернувшегося к нему кореша несильный удар ладошкой по лбу. Вираж остался незамеченным: Вантолич в этот момент жевал очки, пытаясь обнаружить изъян в Сонином творчестве.