Иногда он запивал на неделю и пропускал дежурства, вызывая панику у заведующей станцией — надо было срочно его заменять, а врачей на «Скорой» постоянно не хватало. Он мог запить и на работе, мгновенно растеряв свой шарм и обаяние. В такие минуты Лабецкий становился патологически упрямым, капризным, рвался на вызовы, чего коллеги, конечно, допустить не могли. До утра он отсыпался на носилках в свободной санитарной машине возле здания «Скорой», потом кто-нибудь из сочувствующих водителей отвозил его на станцию: Лабецкий жил в городе и приезжал на работу в электричке… Конечно, в такие моменты на него злились все, и я больше всех, потому что не видеть его, не знать, что с ним, было для меня настоящей пыткой. Но как только он снова появлялся на работе в белоснежной отутюженной рубашке, гладко выбритый и пахнущий дорогим лосьоном, всё становилось на свои места: Серёже Лабецкому прощалось всё. Конечно, за его спиной коллеги удивлялись, как при такой жизни он умудрялся держаться на плаву, сохранять в целости свой интеллект, мозги, и оставаться хорошим врачом. Оказалось, что всё это было до поры до времени.
Я утонула в воспоминаниях. Когда я видела Лабецкого в последний раз? Больше двадцати лет назад… Где это было? Кажется, в суде… Ну, да, в суде. Мы все тогда выступали свидетелями, а Лабецкий сидел на скамье подсудимых… Когда объявили приговор, его увели, я проводила его взглядом до дверей, и больше мы не встречались…
Когда зазвонил телефон, я не сразу сняла трубку. Это был главный врач.
— Ты там того… — Сказал он, не утруждая себя обращением. — Мне звонили из Комитета по здравоохранению города… У тебя там Лабецкий поступил… Тяжёлый, говорят… Он главный в двенадцатой больнице. Положи его в восьмую палату. Когда посмотришь его, скажешь, чего надо… Обещали любые, самые дорогие антибиотики… Если консультанты будут нужны, я договорюсь.
— Он с вечера лежит в восьмой. Я его посмотрела… — После разговора с Виктором я старалась быть вежливой. — Пока ничего дополнительно не нужно. Я скажу, если понадобится.
Подробности, как всегда, главного врача, не интересовали. Как любой стоматолог, во фтизиатрии он ничего не смыслит, в лечение больных не вникает, но поучать очень любит, попадая порой пальцем в небо.
Первое время Лабецкому было совсем худо. По ночам он громко бредил, что-то бормотал, выкрикивал какие-то отдельные слова. В бреду ему казалось, что он опять мотается по району на медицинском РАФе. Снова и снова он видел себя у кровати умирающей Вики Пономарёвой. Он чувствовал в своих руках её тонкий, просвечивающий на свету локоть, в сгиб которого дрожащими непослушными руками тыкал иглой от шприца, пытаясь попасть в тоненькую, почти невидимую вену… Потом он находил себя в зале суда, и, стоя, выслушивал приговор. И вдруг неожиданно приходил в сознание, захлёбываясь мокротой. Палата его находилась против сестринского поста, и Соловьёва строго-настрого запретила закрывать в неё дверь: больной был слишком тяжёлым. Когда он сползал с подушек, дежурные сёстры с трудом поднимали его, тяжёлого, обмякшего, устраивали в полусидящее положение. Наталья пеклась о Лабецком как-то неистово, особенно в первые недели, когда он совсем доходил. Сама меняла ему промокшие от пота нижние рубашки, перестилала постель, подставляла судно… Силком заставляла его есть, хотя он глаз при этом не поднимал и еле шевелил челюстями. Когда в голове ненадолго прояснялось, Лабецкий ощущал в груди незнакомое тепло, отдалённо напоминающее чувство благодарности к этой почти незнакомой женщине, которая печётся о нём, как о самом близком человеке. В такие моменты он пытался есть сам, но ложка сразу выпадала из его рук и звонко ударялась о кафельный пол. Наташа приносила чистую ложку, и кормёжка начиналась сначала.
Я знаю Наталью тысячу лет. Она у меня в отделении — старшая медсестра, и более надёжного помощника, чем она, вряд ли можно найти. Помимо основных обязанностей она берёт ещё дежурства на посту, чтобы не терять квалификацию. Это она так говорит. Но я-то знаю, что здесь на людях, с больными она чувствует себя нужной и полезной, а дома…
Однажды, проходя по коридору, я увидела Наталью в дверях палаты Лабецкого. Она стояла, прислонившись к косяку, скрестив по-русски руки на груди, прислушивалась к его бреду и тяжело думала о чём-то.
Почувствовав спиной моё присутствие, сказала тихо и обречённо.
— Вот так и я буду помирать… В полном одиночестве.
— Не будешь… — Я только сейчас поняла, как часто Наталья думала об этом. — У тебя есть мы, я и мой сын…
Наташа повернулась ко мне. Глаза её были влажными.
— Скажи честно… Ты думаешь… Ты думаешь, это я ему жизнь угробила?
— Ты чего, спятила? Не бери столько дежурств, у тебя совсем крыша едет…
— Но если бы я тогда… Если бы я не послала его на вызов к Вике Пономарёвой… Ведь я могла его не послать… Если бы Вика не умерла у него на руках…
Я притянула её за плечи.
— Наташка, двадцать лет прошло. Опомнись! Сейчас его из туберкулёза надо вытаскивать, а не заниматься самокопанием…
Наташа вздохнула и двинулась к Лабецкому.
— Я его переодену, он совсем мокрый…
Какие только метаморфозы не происходят с человеком за долгую жизнь! Когда я вспоминаю, какой шалавой Наташка была у нас на «Скорой», мне кажется, что я думаю о ком-то другом. Мы жили в одном ведомственном доме, и по-соседски дружили, но работать с ней было настоящей пыткой для всех наших докторов. В сумке-укладке, с которой мы ездили на вызовы, у неё всегда царил страшный бардак: то окажешься без бинтов на автослучае, то на сердечной астме останешься с двухграммовым шприцем в руках. А что таким маленьким сделаешь? Я всегда сама сумку собирала, хотя это забота фельдшера. К тому же ленивой Наталья была, кошмар! Лишний раз не двинется, не повернётся… В общем, характер у неё был… Да что с неё взять — детдомовская девочка. Наталья и к мужу, кажется, не слишком привязана была: он в плавание уйдёт на месяцы, она, вроде, и не скучает. Помню, Алексей приехал под самый Новый год, а Наташка на работу вышла.
— Муж из плавания пришёл, а ты на дежурство напросилась. — Удивилась я, оказавшись с ней в одной смене в Новогоднюю ночь.
— Им с Алёнкой и без меня хорошо. — Отмахнулась она. — А я праздничные получу.
И смешно на неё было смотреть, и жалко.
— То ли ты живёшь, то ли спишь… И как Алексей с тобой уживается?
— Да так и уживается. — Не обиделась Наталья. — Ворчит, ругается, иногда бросить грозиться, а потом, посмотрит и говорит, как и ты: «Смешно и жалко…»…
Фельдшеров на станции не хватало, и в тот злополучный день мы с Лабецким стояли в графике без помощников. Диспетчер на дежурство не вышла — заболела, и за телефон была посажена Наталья, хотя она должна была работать на линии с кем-то из дежуривших с нами врачей. Сергей был пьян и болтался в диспетчерской под ногами, мешал ей работать. Очередной поступивший вызов был в баню, в мужское отделение. Удовольствие, надо сказать, ниже среднего. И моя очередь ехать.
— Да что же это такое! — Простонала я. — И что мне сегодня так везёт! То вытрезвитель, то баня!
— Что делать, Ирк… Твоя очередь… Попроси его, если хочешь. — Наталья кивнула на Лабецкого.
Ехать куда бы то ни было он явно был не в состоянии.
— Да я не отказываюсь…
Я обречённо стала собираться на вызов.
— Она не отказывается от мужского отделения, Наташенька! — Загоготал Лабецкий.
Нарочно, чтобы подразнить меня, он подошёл к Наташке вплотную и приобнял её за плечи.
— Слушай, Наталья… Давай я к тебе завтра приду! Отправь Алёнку к Ирине, а муж твой сейчас в плавании, я знаю…
Наталья пожала плечами.
— Да приходите, жалко что ли… А что делать-то?
Лабецкий противно усмехнулся.
— А любить, Наташа, любить… Постель так сближает. — И пропел. — «Любовь нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждёшь»… Всё так просто…
