За время сегодняшнего приёма я страшно устала, хотелось есть. В Справочном меня ждала пачка адресов с вызовами на дом. Жизнь вдруг показалась мне такой беспросветной и удручающей, что я опустила голову, и на мой помятый за день халат ливнем хлынули крупные слёзы. Я даже носовой платок не успела вытащить.
— Ну, вот… — Расстроено проговорила моя заведующая. — Опять… И как с Вами разговаривать прикажете?
Я, наконец, достала свой платок, и, вытерев слёзы, беззвучно высморкалась.
— Лариса Петровна, — моя начальница вовсе не была аспидом, я хорошо её понимала. — Лариса Петровна, ну, возьмите себя в руки… Я нисколько не сомневаюсь, что Вы — внимательный и хороший врач. Иногда Вы демонстрируете очень высокий уровень квалификации, далеко не все наши врачи могут с Вами потягаться, но…
— Я знаю… — Громко всхлипнув, я не дала ей договорить. — Я всё знаю… Я очень медленно принимаю больных, невнимательна при оформлении карточек, я — плохой участковый врач… — И вдруг, совершенно неожиданно для самой себя я набрала воздуху в лёгкие и выдохнула.
— Я уволюсь, Валентина Фёдоровна, я не могу больше работать в поликлинике!
Я не знаю, в какой момент пришло ко мне это решение, но вдруг я почувствовала, что оно абсолютно правильное. Меня тошнит от поликлиники. Так я и сказала своей начальнице. Она вдруг испугалась. Ещё бы! Участковых врачей не хватает, никто из молодых не хочет идти на эту проклятую Богом работу. Мы ещё долго говорили каждый о своём, но я ревела, трясла головой и с каждой минутой убеждалась, что неожиданно принятое решение единственно верное. Руки у меня сейчас трясутся, как у больного паркинсонизмом. Уже давно. Это в двадцать пять лет! Глаза постоянно наготове: только кто-нибудь что-нибудь скажет — и надо лезть за носовым платком, чтобы вытирать горючие слёзы. Депрессия страшная, прямо хоть к психотерапевту обращайся. А почему бы и нет, собственно? А что я ему скажу? Что не хочу ходить на работу? Как только войду в свою поликлинику, как увижу эту бесконечную очередь перед окошком регистратуры — словно бетонная плита на голову опускается. А к дверям своего кабинета даже подходить страшно — всех этих несчастных, обозлённых, раздражённых я должна принять, выслушать, поставить диагноз и назначить лечение… Сейчас особенно тяжело работать с больными — идёт такой шквал компромата на врачей, какую газету ни откроешь, какую телевизионную программу ни включишь — везде «врачи-убийцы»… Больные приходят на приём заведённые, злые, надо почти каждому доказывать, что ты стараешься ему помочь. А ещё исписать целую авторучку, заполняя карточки, выписывая справки и подписывая рецепты… Всех принять в отпущенное время я не успеваю. Конечно, если считать количество принятых в процентах, то девяносто из ста — это действительно больные, которым нужна помощь, но десять… Эти десять так за день достанут, так душу наизнанку вывернут… За два года практики я так и не научилась работать на «автопилоте», как пашет в поликлинике большинство из моих коллег: быстро раздеть, символически выслушать жалобы (какая там аускультация и перкуссия!), потом, не отрывая глаз от медкарты, скороговоркой дать советы и поторапливая взглядом больного, который чересчур долго надевает на себя многочисленные одёжки, повернуть свои очи к двери в ожидании следующего посетителя. Но я так не умею! Не могу и не хочу — вот и всё. За что ежедневно получаю по голове. План я не выполняю, и потому из моей и без того куцей зарплаты выстригают ещё определённую часть. С каждым больным я вожусь, боясь пропустить что-нибудь серьёзное. Мне жалко одиноких несчастных стариков, для которых поликлиника — единственное место, где их кто-то может выслушать, и я обречённо слушаю их причитания, пока Татьяна Фёдоровна не теряет терпения и не выпроваживает их почти насильно за дверь… А после приёма надо ещё тащиться на вызовы, которых в такую вот осеннюю стылую погоду видимо-невидимо. Осенний мрак, дурное освещение на улице и грязная жижа под ногами — откуда тут взяться оптимизму? Поначалу половину адресов найти не могла: дома и корпуса во дворах разбросаны словно в шахматном порядке, о номерах квартир в старом фонде вообще говорить нечего. Слава Богу, я, наконец, изучила свой участок: села и сама, насколько хватило моих чертёжных способностей, изобразила на бумаге план расположения своих домов…
Наконец, заведующая меня отпустила, взяв обещание не спешить, подумать и покамест немного подтянуться…
У меня есть одна особенность: я никогда не меняю своих глупых решений, от страха сделать ещё большую глупость. Я не позволяю себе мучиться сомнениями. Я только что приняла глобальное для себя решение и назначила на завтра приведение его в жизнь. Я понятия не имею, куда податься, где искать работу. Кроме медицины я ничего не знаю и не умею. Источников существования у меня нет никаких. Но с поликлиникой я покончу навсегда! Конечно, я — предательница! Я предаю своих больных, таких, как Красильникова, например. Но если система (система!) гнилая, что я могу для них сделать, если аже умру на своём рабочем месте? Я — не революционер, переменить систему я не в силах. Есть только один путь — бежать. Бежать из поликлиники без оглядки!
А ещё я не хочу возвращаться домой. Мамина смерть совершенно выбила меня из колеи. Она была совершенно здоровым человеком, любила жизнь, от которой ей досталось немало горя, много читала, ходила в театры, в музеи… А как она смеялась! Работала в аптеке заведующей отделом и вовсе не собиралась умирать. Но в сильный гололёд попала под машину. Так неожиданно и так несправедливо! И хотя прошёл уже целый год, я всё ещё не могу опомниться. Я всё ещё не могу привыкнуть к мысли, что осталась совершенно одна, абсолютно неприспособленной к самостоятельной жизни. Где-то далеко в Сибири у меня есть тётка, мамина младшая сестра с сыном-подростком. Мама была родом из тех далёких мест. Сюда, в наш город её увёз мой отец, приезжавший студентом, будущим ветеринаром, к ним в село на практику. С мамой он так и не расписался, и, встретив нас с ней из роддома, внезапно бесследно исчез. Только через несколько месяцев он прислал маме, оставшейся со мной в каком-то общежитии, записку с извинениями. Так что, где мой папочка, и жив ли он сейчас, я не знаю. Знаю только, что звали его Петром, поскольку ношу соответствующее отчество. Тётя Тася — моя единственная родственница, но, со слов мамы, я знала, что она — вдова, мужа потеряла ещё в молодости, и у неё тоже кроме нас никого нет на этом свете. Когда я была совсем маленькой, мы с мамой несколько раз ездили в Сибирь к тётке, но это было очень давно, я знаю её только по фотографиям, а своего двоюродного брата вообще никогда не видела. На похороны мамы она не приезжала, сама лежала тогда в больнице с каким-то тяжёлым заболеванием… Конечно, у меня есть Света. Но Светка — семейный человек, у неё тысяча проблем то с мужем, то с детьми, и вешать на неё ещё и свою депрессию совершенно бессовестно.
В моём доме сейчас пусто и совершенно нечем заняться. Библиотека большая, шкафы ломятся от книг, сейчас редко у кого в доме столько книг — во-первых — не модно, а во-вторых — очень дорого. А у меня дома — филиал Публички. Но читать не могу, слишком устаю на работе. Тупо смотреть сериалы по телевизору тоже нет никакого желания: редко бывает, когда зацепит какой-нибудь сюжет. Да и за рабочий день от мелькания лиц, голых спин, бесконечных записей в медицинские карты, оформления всяческих справок, рецептов и направлений рябит в глазах и подташнивает. Кошмар какой-то!
Обойдя по вызовам свой участок, протопав ещё несколько часов по тёмным дворам и парадным, вдоволь накатавшись с риском для жизни на старых скрипучих лифтах, я поплелась домой, от усталости шаркая ногами, как старуха. Но, проходя мимо ярко освещённого супермаркета, я вдруг вспомнила, что мой старый холодильник, позванивая пустыми полками, давно фыркает от презрения к своей хозяйке. Всё-таки надо что-то есть, и, придя к такому выводу, я повернула к дверям магазина. Мимо меня бесшумно проскользнула и остановилась «Скорая помощь». Это была машина реанимационной бригады, перед специалистами которой я снимаю свою новенькую меховую шапку. Трое молодых медиков в униформе выскочили из машины и мгновенно исчезли в недрах магазина. Водитель спрыгнул со ступеньки кабины и поспешил вслед за ними. Судя по всему, в период затишья между вызовами диспетчер разрешила ребятам подкрепиться.
