— У тебя завтра как со временем? — спросил отец Михаил, обращаясь к жене
— А что ты хотел?
— Я думаю, мы вот что сделаем… Завтра после литургии я должен пойти причастить Елену Ивановну. Думаю, Марину с собой взять. Сможешь с нами?
— Смогу, конечно. — Наташе не надо было ничего объяснять. Она понимала всё сразу без лишних слов. — Мы вместе с ней и на литургию пойдём… Согласна?
Марина растерянно пожала плечами.
— Если нужно…
Отец Михаил улыбнулся.
— Нужно, конечно. Это всем нужно. Ты в последний раз когда причащалась?
— Да я не помню… — Пожала плечами Марина. — Вроде бы ещё перед экзаменами.
— Вот видишь. Жизнь у тебя совсем новая началась, проблем много, а ты в храм не ходишь, помощи не просишь. У кого тебе ещё помощи просить, как не у Господа нашего Иисуса Христа? Вот помолишься, причастишься и пойдём к Елене Ивановне.
И пояснил.
— Есть у нас одна прихожанка, ей за девяносто лет уже. Одинокая, как перст. Живёт в том большом доме, что напротив храма, в двухкомнатной квартире. Человек не слишком приветливый, можно сказать, тяжёлый. И по возрасту, и по характеру. Из дому по немощи своей давно не выходит, я как духовник, её на дому и соборую, и причащаю. Прихожанки часто навещают. Наталья Владимировна с нашей старшей дочерью Ксенией к ней захаживает, помогает по дому. Социальных работников Елена Ивановна всех разогнала, да и на помощниц из нашего прихода фыркает, угодить ей трудно. Но нуждается в постоянной помощи, оставаться одна никак не может. Коли найдёшь к ней подход, пообещаешь всю домашнюю работу выполнять, ухаживать за ней, может, и согласится тебя приютить. Но придётся терпеть все её капризы и причуды, сразу предупреждаю, тебе нелегко придётся.
— Я мало, что умею… В детском доме нас домашним делами не слишком загружали.
— Научишься. Было бы желание. А самое главное — терпение, терпение, терпение… Это, милая девушка, одна из самых основных христианских добродетелей. Елена Ивановна, между прочим, бывшая балерина. И очень хорошая балерина. Во время войны была в ногу ранена, больше танцевать не смогла. Но не сдалась. Выучилась на библиотекаря. Долго заведующей нашей городской библиотекой была. Я ещё мальчишкой у неё книжки брал. Судьба у неё — не позавидуешь. Но если поладите, у неё многому научиться можно. Не только на кухне управляться.
— А если она не захочет меня принять?
— А мы постараемся её убедить, — улыбнулась матушка.
— Я ведь не ваша прихожанка…
— Это не имеет значения. А ты вообще-то крещённая?
— Наверно…
— Почему «наверно»?
— Меня нашли с крестиком на шее.
Тонкая футболка скрывала маленький серебряный крестик на новой блестящей цепочке.
— Вот с ним. — Она показала его священнику. — Вы ведь это знаете: у нас в детдоме всех найдёнышей крестят. А меня не крестили. Из-за крестика. Цепочка несколько раз рвалась, потом я её вообще потеряла, но крестик был всегда при мне. А эту цепочку наша заведующая Ольга Сергеевна мне на выпуск подарила.
— Сколько тебе лет было, когда тебя нашли?
— Лет пять-шесть, наверно.
— Ну, это уже возраст… Ты кое-что могла о себе рассказать.
— Не-а. Меня в какой-то далёкой стране, в Таиланде, кажется, на берегу океана нашли. После цунами. Говорили, волны меня вынесли вместе с какой-то хижиной. Я за её дверь зацепилась. Пальцы так судорогой свело, что еле разжали. Я тогда с перепугу дар речи потеряла, только мычала, ни имени, ни фамилии… Как уж местные поняли, что я русская — не знаю. В Россию отправили через консульство. Это мне Ольга Сергеевна недавно рассказала. Перед выпускным вечером. Она запросы несколько раз посылала по разным инстанциям. Никого не нашли. Утонули, наверно, мои родители. А я ещё несколько лет нормально не разговаривала. Меня даже хотели в специнтернат направить. Потом постепенно всё выровнялось. Я ведь даже своего настоящего имени не знаю. Мариной меня в детдоме назвали, потому что на берегу моря нашли.
.
Марине постелили в девичьей детской. От матушки Натальи веяло таким покоем, уверенностью и добродушием, что и Марине рядом с ней стало как-то покойно и тепло. Это был первый семейный дом, в котором она оказалась после долгой детдомовской жизни и последних скитаний. Дом, где её приютили, согрели и обещали помочь. И будущее уже не казалось ей таким беспросветно-неопределённым. Едва она прикоснулась к подушке, как словно поплыла куда-то и через минуту отключилась совсем.
В квартире было светло и тихо, на улице под окном звонко чирикали воробьи. Солнце стояло где-то высоко над маленьким балконом, и только его лучи, отражённые от стёкол соседних домов, радужным веером рассыпались по старому истёртому паласу. В её доме всё было старое: и потрескавшаяся полированная мебель, и скрипучая, постанывающая под её хлипким телом кровать с прикроватной тумбочкой в комплекте. И давно немытая стеклянная люстра. И, стоявший в гостиной за потускневшими дверцами серванта, подаренный ей сослуживцами на очень давний юбилей, чайный сервиз. А ещё старыми и даже старинными были книги. Простой длинный стеллаж, тянувшийся вдоль стены столовой, был заставлен книгами, стоявшими на полках в два ряда, а то и сложенными стопкой друг на друга. Её любимые книги, которые скрашивали теперь её одиночество. Только шторы в её доме были совсем новыми. На их покупке настояла матушка Наталья. Они долго выбирали по каталогу плотность и расцветку ткани, и, наконец, Старуха выбрала ту, которая была ей по душе. Шторы были болотного цвета с красивой серой полосой. Старый пожелтевший тюль тоже пришлось заменить. Она не сразу привыкла к этим переменам, но теперь они ей даже нравились.
Старуха любила свежий воздух и спала с открытой форточкой даже зимой, завернувшись до самого носа в пуховое одеяло. Сейчас лёгкий тёплый ветерок с улицы покачивал новую тюлевую занавеску и дышать сегодня было на удивление легко. За окном ворковали голуби. С голубями она дружила много лет, хотя всё время приходилось отмывать запачканные продуктами их жизнедеятельности стёкла и подоконник. Едва она подкатывала в своём кресле к окну, как они слетались к ней тесной стаей, хлопая крыльями, толкаясь и пиная друг друга. На подоконнике всегда стоял тазик с перловкой, она открывала окно, высыпала крупу иногда прямо на головы птицам и ласково ругала их за жадность и недружелюбие.
— Ничего себе — «голуби мира», убить друг друга готовы за зерно… Да перестаньте вы клеваться, как не стыдно! Всем хватит…
По крайней мере, голуби были единственными Божьими тварями, которые в ней нуждались.
По выходным дням под любимый колокольный звон Старуха подъезжала к окну и до самого начала службы смотрела на прихожан, спешащих на литургию. Верующих людей в городе было очень много, и особенно это ощущалось по воскресеньям. Ей было и грустно и радостно наблюдать за ними. Иногда, несмотря на слабое зрение, она то ли узнавала, то ли угадывала в ком-то из них давних своих знакомых.
Старуха много лет жила одна и привыкла обходиться без посторонней помощи. Удобное инвалидное кресло всегда стояло вплотную к кровати. Она переползала с постели на его сиденье, поёрзав несколько, располагалась в нём удобно и через специально расширенные проёмы дверей, почти без проблем, дефилировала по просторной двухкомнатной квартире. Могла подъехать к входной двери и открыть её редкому гостю, могла поставить чайник и разогреть еду, с некоторой заминкой переползала на унитаз, хватаясь цепкими костлявыми руками за специальные, сделанные по её указанию, поручни на стенах туалета. Но годы делали своё. Нога, бывшая когда-то здоровой, теперь часто подворачивалась, когда, пересаживаясь в кресло, Старуха на неё вставала. Когда она раскатывалась по квартире, болели плечи и ныла спина, а уж как долгими бессонными ночами доставали её боли в раненной ноге!
Так же быстро, как здоровье, портился её характер. Кроме глубокой старости, атеросклероза и несколько лет назад пережитого тяжёлого инсульта тому было много причин: исковерканная войной жизнь, не сложившаяся женская судьба, отсутствие дорогих и близких людей… С годами всё больше стирались в её памяти прекрасные годы юности в Ленинграде, занятия с любимым педагогом в хореографическом училище, яркий дебют на сцене Кировского театра. Жизнь её была такой долгой и утомительной, что иногда Старухе казалось, что всё произошедшее до войны случилось не с ней, а с кем-то другим. Словно кто-то просто рассказал ей о тех счастливых годах, о которых она почти перестала думать. Даже о работе в любимой библиотеке она вспоминала всё реже. А ведь это было прекрасное время: работа приносила ей большое удовлетворение. Елена Ивановна Бахтина была всё время на виду — всё-таки заведующая городской библиотекой. Она участвовала в различных городских и областных конференциях и пленумах, организовывала и проводила читательские встречи, при библиотеке создала прекрасное литературное объединение, которое получило признание по всему Уралу. Стареющая на глазах мама требовала внимания и заботы, но пока она была жива, Елена Ивановна чувствовала себя семейным человеком. Можно было подолгу рассказывать старушке о новых интересных книгах, о докладах на последней конференции и читать ей короткие рассказы из нового журнала. В редкие выходные они, не спеша, прогуливались в городском парке и посещали службы в храме. Но мама давно, очень давно оставила этот мир, любимую библиотеку переселили в новое здание на другом конце города, ездить туда с больной ногой изрядно постаревшей Елене Ивановне было невозможно, и она уволилась. О бывшей заведующей очень скоро забыли, а она год за годом стала всё больше и глубже погружаться в бездну одиночества и болезней. Мир её, в конце концов, сузился до размеров квартиры, только любимые книги позволяли покидать её пределы. Она всё больше и дальше удалялась от людей, которые её теперь раздражали. Тем, кто пытался по долгу службы, или по доброй воле скрасить её одиночество, искренне поддержать, помочь, было с ней очень непросто. Возле её постели сменились несколько женщин из социальных служб. Они добросовестно выполняли свои обязанности, ходили в магазины, готовили еду, убирали в квартире, даже гладили постельное бельё — но Старуха была всегда чем-то недовольна: то купленное мясо скверное, то каша пригорела, то наволочка плохо выглажена. Социальные работницы недолго выдерживали её капризы, часто сменяли друг друга, отказывались от такой неблагодарной клиентки. Помочь ей пытались и пожилые женщины из прихода, сами прожившие нелёгкую жизнь — всё напрасно. Она постоянно их подозревала в мелком воровстве, обвиняя то в пропаже старых кружевных салфеток, а то и какого-то одеяла. Вряд ли она в самом деле считала их нечистыми на руку, но обижая других, вымещая на них всю горечь своего нынешнего существования, она чувствовала непонятное странное удовлетворение.
