— Самое страшное было ночью: освещение — одна лучинка на столе, и коридор такой длинный тёмный, а по полу шныряют огромные голодные крысы. Людей они не боялись, нападали на живых и мёртвых. Я на стол с ногами залезу, завернусь в своё пальтишко, так и сижу всю ночь, задремать боюсь. Другой раз из тесноты позовёт кто:

— Сестра!

— Из какой палаты? — кричу в темноту

— Из пятой…

— Возьму в руки лучину и осторожно так иду, ноги по полу волочу, боюсь на крысу наступить. Помню, один раз позвал меня один мужик, злой такой, одна жёлтая кожа на костях… Вонища от него — сил нет, видимо тоже понос начался.

— Чего звали? — Спрашиваю.

— Почисти мне уши…

— Господи! — стону я. — К вам сегодня родственники приходили, неужто не могли почистить Ваши уши?

Но что делать! Приладила лучину поближе, присела к нему на кровать и приступила к своим обязанностям…

Тут Соколов то ли всхлипнул, то ли всхрапнул, Галина Сергеевна поняла, что он спит. Не сразу сумев отогнать нахлынувшие воспоминания, она посидела в тишине ещё немного и принялась за расшифровку его рукописи.

Память, память! На какие только задворки нашей прожитой жизни ты нас ни заносишь… Господи, так, когда же это было?

Мальчик лет десяти в старенькой приютской одежде не по росту медленно шёл вдоль рыночного ряда и катил впереди себя небольшую тележку. Был он настолько худой, что рыночные торговки охали и качали головой, складывая на его тележку то, чего было не слишком жалко: кто маленький мешочек с крупой, кто пару луковиц или морковин, кто даже кусочек сахару. То тут, то там мелькали фигурки однокашников мальчика — приют питался подаяниями, в стране бушевал голод. Какая-то сердобольная женщина подошла к мальчику, вложила в его руку пирожок, настоящий пирожок! И прошептала ему в ухо:

— Возьми. И сам его съешь… На всех всё равно не хватит… У меня сыночек помер от тифа этой зимой, а ты так на него похож…

И поцеловала его в лоб.

Но вдруг откуда-то налетела орда беспризорников. С воплями, свистом и улюлюканьем обрушились они на приютских детей, тележка мальчика сразу опустела. Вырвали из его рук и пирожок, который был таким пахучим и аппетитным.

Это был, видимо, предел. Мальчик судорожно всхлипнул и прошептал высохшими бескровными губами.

— Всё… Всё…

Он выскочил на проезжую часть улицы и куда-то побежал. За ним бросилась воспитательница приюта, ожидавшая детей у ворот рынка.

— Алёша! Куда ты? Алёша!

Мальчик не знал, куда он бежит. Он кинулся было в одну сторону, потом метнулся в другую. И вдруг остановился, как вкопанный, перед трубой давно почившего в бозе заводика. Труба казалась маленькому мальчику такой огромной и холодной. И уходила куда-то высоко в небо, по которому неслись серые равнодушные облака. Помедлив мгновение, он стал быстро забираться вверх по скользким металлическим ступеням. Подбежавшая пожилая воспитательница задохнулась от бега, плакала, глядя на него, просила.

— Алёшенька, миленький… Не надо! Спускайся, деточка… Мы обязательно что-нибудь придумаем…

Алёша лез всё выше и выше. Внизу собралась толпа, какой-то парень рванулся было за ним, но его остановили — а вдруг мальчик спрыгнет… А через плотную толпу к трубе пробивалась девушка.

— Пустите… Пустите меня… Я его сестра… Пустите…

Её пропустили. Она вплотную подошла к трубе и негромко позвала.

— Алёша! Алёша, это я… Оля…

Он был уже довольно высоко, она говорила негромко, боясь спугнуть его.

— Алёша, я за тобой пришла… Я тебя заберу из приюта, мы теперь будем вместе жить…

Мальчик услышал её голос и остановился. Толпа замерла. Наверно, он не понял, что сказала ему сестра, но там внизу была единственная родная ему душа, и он осторожно посмотрел вниз через плечо. Земля была далеко, а голова кружилась от голода постоянно. Он покачнулся, и ноги едва не сорвались со скользких ступеней. В мёртвой тишине громко вскрикнула какая-то женщина — на неё зашикали. Ольга продолжала тихо и ласково, изо всех сил стараясь не выдать своего страха.

— Не смотри вниз, Алёша… Не смотри… И слезай потихонечку, не торопись, проверь, чтоб нога хорошо стояла, потом другую поставь…

Мальчик помедлил немного и осторожно начал спускаться. Девушка с волнением следила за ним.

— Вот так… Осторожно, пожалуйста…

Наконец, Алёша коснулся ногой земли. Сестра сжала его плечи и повела прочь от страшной трубы. Люди расступились перед ними.

— Ты знаешь, Алёшенька, я хорошую работу нашла: меня один профессор в горничные взял. Он один живёт, целый день работает, а я ему обед буду готовить и в квартире прибирать… Он обещал хорошо платить и питаться я буду вместе с ним. Мы голодать больше не будем, вот увидишь…

Она говорила очень быстро, задыхаясь от облегчения, только, чтобы не молчать.

— А кто такой профессор? — К её несказанной радости вяло откликнулся мальчик.

— Я тебе всё-всё расскажу…

Вскоре они уже шли по улице в толпе спешащих куда-то людей. Ольга крепко держала Алёшу за плечи и говорила, говорила, не переставая.

Было поздно. Чистое высокое небо освещала огромная до неестественности луна. Тёмные стволы деревьев в парке перед клиникой отливали серебром. Опавшие мокрые листья слабо шуршали под ногами. По аллее парка к тёмному зданию клиники быстро шёл Славка. Он остановился, поднял голову. Только одно-единственное окно на втором этаже светилось ровным спокойным светом. Славка подошёл ещё ближе и встал прямо под ним. Он пристально вглядывался, стараясь разглядеть какое-нибудь движение в комнате. Форточка была приоткрыта, и белые больничные шторы слегка раздувались мягким ветром. Сзади на аллее послышались чьи-то лёгкие шаги. Славка не обратил на них внимания. Кто-то подошёл ближе и остановился, заметив парня. Потом приблизился и положил руку на его плечо. Это был Дмитрий Павлович.

Славка вздрогнул, оглянулся.

— Это не здесь… — Мягко сказал Дмитрий Павлович. — Пойдём…

Он крепко сжал Славкино плечо и, не отпуская его, повёл за собой вокруг здания клиники. Наконец, они остановились, и Дмитрий Павлович сказал:

— Это там…

И, отпустив Славку, ни разу не оглянувшись на него, он ушёл широкими лёгкими шагами вверх по пандусу и скрылся в дверях Приёмного отделения.

Славка не сразу поднял голову. Это окно было на пятом этаже. Здесь тоже за белыми больничными шторами не видно было никакого движения. На подоконнике стояла настольная лампа и свет от неё падал прямо к ногам Славки. Он прислонился спиной к мокрому стволу дерева и замер, не сводя глаз с окна. Он стоял так целую вечность. Небо посветлело. Огромная луна стала сползать к горизонту, отчётливо стали проступать из темноты голые деревья в парке…

Губы Славки дрогнули. Он то ли шептал что-то, то ли плакал без слёз. А окно всё светилось, и электрический свет постепенно тускнел и линял в утреннем холодном тумане…

— До свидания, дедушка, — вдруг отчётливо произнёс он. — Я иду, дедушка… Я иду…

И, наклонив голову, ссутулившись, словно пряча вздрагивающие плечи, он пошёл от здания клиники по аллее, а тускнеющий свет от окна падал впереди него и растворялся в тёмных давно опавших листьях.

ЭПИЛОГ

Зоя Васильевна ненадолго пережила мужа, умерла во сне через три месяца.

Вскоре ушёл из жизни и Дмитрий Павлович. Он закончил тяжёлую полостную операцию, аккуратно положил использованные инструменты на простыни рядом с больным и медленно опустился на колени перед операционным столом. Не смотря на возраст уверенные твёрдые руки не подводили его — подвело сердце.

Вера окончила институт и уехала к родителям в Англию. Там успешно сдала все необходимые испытания и получила медицинскую лицензию. В настоящее время работает в процветающей частной клинике. Семья решила на родину не возвращаться.

Наташа по-прежнему служит в театре. С возрастом вдруг нашла своё амплуа — у неё стали великолепно получаться роли комических старух. Она стала много играть, о ней заговорила пресса.