— Так ты решил? — Спросил Славку отец. — Что ты будешь делать?
Славка виновато пожал плечами. Они сидели в его комнате. Были совсем одни в квартире, но разговаривали вполголоса.
— Я не могу… — Умоляюще посмотрел на отца Славка. — Они же все против. Я не могу, папа…
— Ну, хорошо… Тогда слушай меня внимательно. Если ты сам ещё такой ребёнок, что не можешь самостоятельно принимать решения, решать буду я. Юбилей у деда в воскресенье?
Славка кивнул лысой головой.
— Хорошо. А в понедельник ты придёшь ко мне и останешься… Я позвоню сюда и скажу, что ты заболел… И в военкомат я позвоню… Или даже заеду, так вернее. Справку о болезни тебе сделают, я уже договорился. Ты понял?
Славка не успел ответить. Раздались резкие звонки междугородней, он бросился в прихожую к телефону.
— Наверно, дед… Из Хабаровска…
Это, и в самом деле, был Алексей Петрович.
— Привет, солдат! — Кричал он в трубку из своего гостиничного номера. — Как дела?
— Нормально, дедушка… Вот причёска новая… — Славка прихлопнул ладонью голую макушку.
Дед понял, засмеялся.
— Бабушка дома? А мать? Ты один? С отцом… Передавай ему привет, скоро увидимся… Все вместе тебя провожать пойдём! Бабушке скажи, что у меня всё в порядке… Завтра я вылетаю в Москву на пару дней, а потом — домой…
Славка положил трубку, медленно вернулся в комнату и, взглянув на отца, виновато развёл руками.
В номер к Алексею Петровичу постучал Кондаков.
— Можно?..
— Заходи…
Кондаков положил на стол перед Соколовым несколько лабораторных журналов.
— Я всё проверил, Алексей Петрович… Отклонения, кажется, и непринципиальные, но в результате получается большой избыток водорода…
— Хорошо, оставь… Я успею просмотреть…
В дверь опять постучали, вошёл Сакен.
— Ну, вот… — Вздохнул Алексей Петрович, собирая разложенные на столе бумаги. — Остался ещё серьёзный доклад на коллегии министерства — и до дому…
Сакен сочувственно посмотрел на него.
— Грустно отсюда уезжать, Алексей Петрович?
— Тяжело… — Отозвался Соколов. — Ведь какой Иван крепкий парень был… Скала! И война его не взяла, такую работу в первые мирные годы завернул, казалось, износу ему не будет… А вот испытания временем не выдержал… Как его жаль, если бы вы только знали!
Вдруг вся гостиница содрогнулась, как от землетрясения. Где-то рядом зазвенели стёкла.
— Что такое? — Встревожился Соколов. — Пограничники?
Кондаков, ближе всех стоящий к окну, выглянул на улицу.
— Слушайте… Это ведь на комбинате… Такой пожар…
Как был — в одной рубашке Алексей Петрович выскочил на улицу. Он бежал рядом со своими учениками так, словно ему тоже было тридцать.
С воем ворвались во двор комбината пожарные машины. Пожарные быстро и слажено разбирали шланги и лестницы, а Соколов метался между ними и всё просил:
— Люди… Там должны быть люди!
Милиция отодвигала к воротам набежавшую толпу. Соколов увидел, как один из пожарных вынес из горящего здания работницу. Лицо её было запрокинуто, она была мертва. Её подхватил на руки Иван Кириллович, понёс куда-то в сторону. Он опустил тело на землю и беззвучно заплакал. Пламя бушевало, не желая смиряться, слизывая всё вокруг. С тресканьем и щёлканьем горела обшивка импортной установки. Соколов подошёл к погибшей, взглянул в её лицо — это была та работница, которая говорила, что измеряет температуру агрегата рукой. Иван Кириллович поднял голову и встретил его тёмный тяжёлый взгляд.
— Я не виноват, Алёша… — Дрожащим голосом сказал он. — Я не виноват. Она сама… Она забыла открыть…
— Мёртвых мы не судим, — с трудом выговаривая слова, сказал Соколов. — Мы будем судить живых.
В высотном здании министерства кипела жизнь. То вместе, то порознь хлопали двери лифтов и кабинетов, по всем коридорам торопливо сновали озабоченные люди. Только в холле перед конференц-залом стояла тишина: здесь проходило заседание коллегии. Зал был полон, не видно было ни одного свободного места. За столом президиума восседал аппарат министерства. Алексей Петрович стоял на трибуне. Он понимал, что стоит на ней в последний раз.
Соколов очень тщательно подготовился к генеральному сражению. Он принадлежал к тому странному поколению коммунистов, которые упрямо и неистово верили в идеалы, не смотря на лагеря и пытки, на расстрелы и уничтожение миллионов, на собственные страдания и унижения. Это они при расстрелах кричали «Слава товарищу Сталину!», писали на клочках газетной бумаги, уходя в последний бой: «Прошу считать меня коммунистом»… Это были «последние могикане», которые шли в партию за идею. За ними шли совсем другие… Мы знаем, зачем шли в партию следующие поколения…
Свой доклад Соколов выверил до последнего слова. Человек дела и практик, он презирал пустую болтовню, всегда оперировал только фактами — за последнее время их накопилось немало. Алексей Петрович знал на что идёт — слишком много бездельников и карьеристов скопилось за последние годы в кабинетах правительства. За свою большую, трудную жизнь он так и не научился менять маски, общаясь с людьми, стоящими на разных ступенях общественной лестницы. Всегда и со всеми Алексей Петрович разговаривал одинаково: сурово и бесцеремонно с виноватыми, добродушно и тепло с теми, кто умел работать… И всё-таки он надеялся, что сегодня его услышат и поймут.
Слушали его по-разному, но всё больше с непроницаемыми лицами, по которым невозможно было угадать отношения к словам оратора. Иногда кто-нибудь в зале, не меняя всё того же каменного выражения лица, наклонялся к уху соседа, бросал одну — две коротких фразы и снова застывал в позе сфинкса. Внимательно слушал Соколова только министр. Все остальные следили за его реакцией.
Соколов читал свой доклад давно, немного осип, но говорил чётко, медленно и вязко, изредка поднимая на зал тяжёлый взгляд из-под сдвинутых седых бровей.
— В нашей промышленности в суточном цикле производства две сотни тонн бензина, десятки тысяч кубометров водорода… Мы работаем при высоких температурах, высоких давлениях, с использованием опасных в пожарном отношении катализаторов… Именно потому в нашей промышленности, как ни в какой другой, должны работать инженерно-технические кадры высокой квалификации, вооружённые приборами автоматического действия… В производственных цехах должны стоять самопишущие приборы: термометры, указатели уровня в закрытой аппаратуре…
Министр отвёл глаза от Соколова, начал рассеянно что-то чертить на белом листе бумаги. Участники коллегии, казалось, начали просыпаться. По залу прокатился неопределённый шумок.
— Да, — вскинул голову Соколов. — Я, действительно, слишком размечтался. В век космических кораблей наша промышленность имеет мизерное количество счётчиков расхода воды, пара, электроэнергии, водорода… Что там говорить — простых термометров для аппаратуры, изобретённых ещё Галилеем, на наших заводах не хватает!
Шум в зале стал сильнее. Председатель поднялся со своего места. Постучал карандашом по графину.
Соколов вздохнул, откашлялся и, уже не заглядывая в тезисы, глядя прямо в лица сидящих перед ним, продолжил.
— Я думал, после всех этих взрывов и пожаров, после гибели людей, после того, как мы потеряли несколько заводов, на всех этажах министерства будет обстановка «чп», в каждом кабинете будет обдумываться вопрос — случайность это или закономерность… Но глубокого анализа так и не было сделано… А ведь коммунисты Карпов и Сидоренко на своих постах замов министра несут прямую ответственность за всё произошедшее…
— Вот и до замов добрался… — Сказал пожилой мужчина своему соседу.
— Между прочим, — отозвался тот, — его документы оформляют на Героя соцтруда…
Его сосед беззвучно присвистнул.
Голос Соколова окончательно осел. Он отпил глоток воды из стакана и закончил.
— Дорогие товарищи! Извините меня. Я был резок в своём выступлении, но по-другому я сказать не мог. Давайте по партийному вдумаемся в то, каким тревожным было выступление Генерального секретаря на Ноябрьском пленуме: «Революция в науке и технике требует кардинальных изменений в стиле и методе хозяйственной деятельности, подлинного уважения к науке, умения и желания советоваться и считаться с ней»…
