Он махнул рукой и начал пробираться между тесно сидящими студентами.

Тон Соколова очень не понравился представителю Исполкома.

— А собственно, кто Вы будете? — сдвинул он брови.

— Соколов моя фамилия… — С откровенной ненавистью взглянул ему в глаза Алексей Петрович. Он ненавидел этих болтунов, которые всё больше и заметнее вытесняли людей дела во всех коридорах власти. — Коммунист Соколов…

Сакен смущённо поднялся вслед за ним, повернулся к представителю Исполкома, извиняюще развёл руками…

Молчаливый и мрачный Алексей Петрович занял своё место на заднем сидении газика, Сакен сел впереди, захлопнул дверцу.

— Поехали…

Довольно долго ехали молча.

Сакен в зеркало исподтишка наблюдал за стариком, а тот неожиданно взорвался.

— Ты-то куда смотришь?! Тебе людей доверили… Местное руководство надо было на клочки разнести!

— Да почти разнёс… — Виновато отозвался Сакен. — Потому и представитель приехал…

— От такого представителя толку, видать, не будет… Ты дня два-три подожди, если ничего не изменится, прямо в ЦК республики иди… Это их кровное дело…

Сакен грустно усмехнулся, но промолчал.

День для Соколова выдался слишком тяжёлым. Он очень устал. Грустно поразмышляв ещё о чём-то, он задремал, запрокинув большую тяжёлую голову на спинку сиденья и слегка похрапывая на вдохе.

Алексей Петрович, не зная законов развития атеросклероза, с удивлением стал замечать странные изменения своей памяти. Иногда выпадали из неё какие-то события и разговоры совсем недавнего времени. Это, конечно, не касалось работы, его дела — здесь всё было надёжно и цепко, но по ту сторону своей жизни иногда он не мог вспомнить чего-то важного, существенного, что чрезвычайно огорчало его домочадцев. Но зато всё чаще и подробнее вставали перед ним очень давние перипетии его жизни — то ему вспоминались соседи по лагерному бараку, какие — то маловажные детали того страшного времени, то вдруг наплывали, словно кадры кинофильма, эпизоды юности, первые годы работы на Дальнем Востоке и даже, ясно и свежо, словно это было совсем недавно, события голодных студенческих лет… Вот и сейчас, чем глубже он проваливался в дремоту, тем яснее он видел себя студентом Технологического института, Алёшей Соколовым, всегда бедно одетым, всегда полуголодным.

Всё началось с того, что сестру Олю взял в горничные один из профессоров Техноложки, пожилой, одинокий и очень занятой человек. Но несмотря на свою занятость, он заметил ловкость и сметливость своей горничной, на ходу научил её заниматься не только хозяйством, но и секретарской работой. Пройдя поверхностную школу ликбеза, она едва умела писать, но настойчивость и желание учиться были в крови её поколения, она занималась по ночам, читала всё, что давал читать ей профессор, учила всё, что он предлагал ей выучить и, в конце концов, стала его ассистенткой. Он забрал её в институт, но в помощи по дому нуждался по-прежнему. И Ольга привела к нему своего брата. Алексей жил с сестрой и заканчивал школу. Он рос, денег в их доме всегда не хватало, и, хотя Алёша очень стеснялся своей «бабьей» работы, но она была удобна во всех отношениях. К тому же профессор редко бывал дома, а когда приходил, рассказывал о своей работе так интересно и увлечённо, что мальчик полюбил химию, почти совсем ничего о ней не зная. Само собой, получилось, что после окончания школы Алёша поступил в Технологический институт. Он учился, продолжая мыть полы в квартире профессора, выгуливать его добродушную овчарку и варить ему картошку на ужин.

А ночью в какой-то маленькой котельной, не забывая подбрасывать уголь в раскалённую топку, Алёша учил химию, бормоча что-то, проверяя себя по трепаному учебнику, писал формулы в тетрадь и решал мудрёные задачи…

Иногда Ольга приносила ему в кочегарку в закопчённом помятом котелке постные домашние щи, с удовольствием смотрела, как вечно полуголодный её братишка мгновенно расправляется с ними, и рассказывала о своих делах — она всё время занималась на каких-то курсах: училась то на стенографистку, то на машинистку, то на химика — лаборанта…

После окончания войны институт, которым руководил Соколов, едва сводил концы с концами. Он влачил жалкое существование даже в блокаду — но работал! Когда в начале пятидесятых Алексей Петрович был назначен сюда директором, ему едва исполнилось сорок лет, а число сотрудников с трудом дотягивало до ста человек. Руководители отделов, лаборанты и технический персонал встретили нового директора настороженно и отчуждённо: война научила его быть требовательным до жестокости. Он вникал во все тонкости работы отделов до самых незначительных мелочей, а самое главное, поставил на проходной специальные часы, отбивавшие на пропусках время явки на работу и ухода с неё. Сотрудники, которые привыкли жить достаточно вольготно, эти нововведения приняли в штыки, в вышестоящие органы понеслись доносы и анонимки. Алексей Петрович писал бесконечные объяснительные, ездил на вызовы то к следователям, то в прокуратуру. По доносам «доброжелателей» несколько раз возбуждались уголовные дела, но Соколов держался стойко и гнул свою линию в институте, не отступая ни на шаг. Прошло немало лет, пока прекратились многочисленные комиссии и проверки, когда авторитет его в районе и в городе стал настолько велик, что даже грозное КРУ стало беспокоить институт достаточно редко. Иногда он получал из прокуратуры малословное сообщение о том, что уголовное дело, заведённое на него по такому-то вопросу, прекращено в виду отсутствия состава преступления. Это всегда вызывало весёлый смех у его домочадцев. Но вся эта многолетняя канитель, эта расплата за требовательность и жёсткость, за неумение идти на компромиссы и проявлять хоть какую-то дипломатичность, стоила Соколову его пышной шевелюры: она заметно поредела и стала быстро седеть…

А борьба за дееспособность института была ненапрасной. В стенах его лабораторий рождались новые интересные идеи, сам Алексей Петрович просто фонтанировал ими, раздавая своим аспирантам темы для диссертаций даже в приватной беседе. Организовывались филиалы и опорные пункты по всем республикам. Разработки института приносили огромный экономический эффект, и докторскую степень Соколов получил за совокупность своих работ.

Много раз ему настойчиво предлагали перейти на работу в Москву. Органы управления промышленностью менялись, были главки, потом министерства, требовались свежие силы. Алексей Петрович отбивался, как мог: превращаться в управленца ему вовсе не хотелось. На время его оставляли в покое, но вскоре всё начиналось сначала. Только через многие годы наверху было принято соломоново решение: Соколов помимо руководства институтом был назначен Генеральным директором своей отрасли пищевой промышленности. Теперь за всё, что происходило на предприятиях этой самой отрасли имело к нему самое прямое отношение. Он отвечал за всё. И в далёком любимом Хабаровске, где помимо филиала института работал отраслевой комбинат, его ждала тяжёлая встреча со старым товарищем, с которым в юношеские годы начинали они свой профессиональный путь, с которым было связано так много милых и дорогих сердцу воспоминаний.

Очень много лет Алексей Петрович не бывал в этих краях. Строительство новых перерабатывающих заводов в Средней Азии и на Кавказе крепко держало его своими бесконечными проблемами. Но сейчас возникла острая необходимость побывать самому и здесь.

А на Дальнем Востоке стоял период осенних дождей. На улицах Хабаровска дождь падал непрерывным потоком на успевшие оголиться деревья. Разбухший, посеревший Амур скрыл в мутных водах свои отмели. На площади перед аэропортом потоки воды раскатывались по асфальту, и прицеливающийся к посадочной дорожке самолёт с трудом угадывался в пелене дождя.

Ещё подгоняли к борту лайнера трап, ещё не успели замолкнуть двигатели, а к самолёту уже подбегал запыхавшийся старик. Он бежал через всё лётное поле, потеряв где-то головной убор, дождь скатывался по его лицу и мокрым плечам, коварная одышка душила его, но он успел во время. Старик нетерпеливо переступал с ноги на ногу и пристально вглядывался в лица ежившихся под ливнем пассажиров, осторожно спускавшихся по скользким ступеням трапа. Наконец, он взмахнул рукой и крикнул сорвавшимся голосом: