Надя тоже не знала, смеяться ей или плакать.
— Но ведь тебе нравится Наташина юбочка?
— Очень! В складочку…
— Ну вот, я и тебя научу шить.
— Конечно, мама, я научусь… только там еще одна тетя сказала… Танина мама… на кон… конкурсе… я слышала, она сказала: «Сколько же этих Кругловых, только нищету разводят…»
Надя окаменела. Посидела так. Встала.
— Ничего, Оленька, ты будешь Снегурочкой. Самой красивой!
Уже был поздний вечер, а Надя все строчила на швейной машинке. У ног ее валялись обрезки серебристого платья — подарок мужа.
Потом она положила прекрасное платье Снегурочки на стул возле спящей Олечки. Поправила на ней одеяльце и вышла.
Надя, одинокая, сгорбившаяся, недвижная, сидела на темной кухне. Тусклый утренний свет едва пробивался через зимнее окошко.
Появился Кирилл, присел рядом, осторожно спросил:
— Надь, ты чего? Чего не спишь, а?
— Ничего. Просто устала. И больше ничего. Я очень, очень устала.
Она говорила это ровным бесцветным голосом. Кирилл попытался обнять жену. Надя не отстранилась, но и не прильнула к нему, оставалась напряженно-застывшей.
— Я больше не моху. Я хочу спать. Уже много лет, днем и ночью я хочу спать.
Она продолжала говорить тихо и ровно, и от этого становилось еще страшнее. Испуганный Кирилл прижал ее к себе:
— Надюша, не надо! Конечно, ты устала, но ты отдохнешь, ты обязательно отдохнешь.
— Нет! Я никогда не отдохну! Никогда! — Слезы наконец пробились через ее оцепенение, и она заплакала, заголосила бессвязно: — Никогда… нет… Я думала… я ждала, как праздника… а никто не понимает! Никто на свете… Все! Я больше не хочу… я хочу спать! У меня вечно шершавые руки… Тысяча морщин… Я стала старухой! Я больше не хочу… не моху… не хочу…
Кирилл гладил ее по спине, по плечам, вставляя в ее бессвязный плач такие же бессвязные утешения:
— Надюша… Ну, Надюша, не надо, елки… Не хочешь больше — не надо… Пять детей, это хорошо… Пусть так и будет… пять, хватит! Ну, не будет… не будет у нас Машки…
Надя схватилась обеими руками за живот:
— Как — не будет?! Как это — не будет Машки?!
Кирилл уставился на нее
— Ты же сама говоришь…
— Что я говорю? — она улыбнулась сквозь слезы. — Ой, мамочка, какой ты дурачок! Ну, сообразил, не будет Машки…
— Перерыв! — объявил Юлик.
В коридор, переговариваясь, выходили однокашники. Гасли прожектора. Застыли телекамеры.
В опустевшем классе осталась Надя.
— Надюша! — Юлик задержался в дверях. — Ты чего заскучала? — И подсел к ней. — А ничего я придумал: собрать вас в классе?
— Да… Все — как в прошлом.
— Смешно… Как мало надо, чтобы вспомнить, как было хорошо в прошлом.
— А сейчас тебе плохо?
— Что ты, у меня все о’кей, — тоскливо сказал Юлик. — И на работе, и дома, и вообще… — Он помолчал. — А ты замужем?
— Двадцать лет.
— Ну да, ты сразу после школы… За токаря, кажется, за автоматчика…
— Револьверщика… Он токарь-револьверщик, мой Кирилл.
— A-а, да… — Он опять помолчал и вдруг выпалил: — А ведь я, Надька, был в тебя влюблен!
— Знаю, — просто ответила она.
— Интересно! — всерьез огорчился Юлик. — Ты, значит, все знала? И как я из-за тебя чуть из окна не выпрыгнул?
— Чуть-чуть не считается! — засмеялась Надя.
— Ясно, — мрачно сказал Юлик и вздохнул. — Слушай, Надюха, скажи честно, вот ты двадцать лет замужем… А тебе ни разу не хотелось бросить все, сбежать на край света?
— Ни разу, — помотала головой Надя.
— Никогда-никогда?
— Никогда-никогда!
Надя смеялась и отчаянно мотала головой, будто старалась отогнать воспоминания…
В плаще нараспашку, косынка сбилась, бежала Надя по пустынным аллеям осеннего парка, усыпанного опавшими листьями.
В дальнем уголке, возле развалин старой усадьбы, над крохотным прудом, худощавый человек с нервным лицом и длинными пальцами стоял перед раскрытым мольбертом и задумчиво глядел на чистый лист.
Увидев подбегавшую Надю, он радостно шагнул ей навстречу.
— Извините, Илья Николаевич! Задержалась! У Юры ангина, врач приходил… Извините…
— Что вы, Надежда Павловна, какие извинения? — перебил он ее, светясь радостью. — Вы пришли — и это уже… это прекрасно!
Илья Николаевич протянул Наде букетик тонко подобранных по колориту осенних листьев. При этом пальцы их коснулись, и оба испуганно отдернули руки, так что Надя еле удержала букет.
— Спасибо, что вы пришли. — сказал он.
— За что спасибо? — смутилась Надя. — Я ж обещала.
— Да, конечно, но все же я… я с трепетом ждал. Ведь я уже не очень молод, а вы… вы такая юная.
— Ой, юная — семерых родила! — совсем смутилась Надя.
— И прекрасно! Знаете, когда я увидел вас с детьми в этом парке, я сразу представил вас… мадонной. Вы проситесь на полотно…
— Не надо, — поспешно сказала Надя. — Это не надо!
— Я вас чем-то обидел? — обеспокоился художник.
— Нет-нет…
Они снова умолкли. Он неловко попытался взять ее за руку и испуганно замер — не оттолкнет ли? Надя только робко глянула, но руку не отняла.
— Знаете, если бы вы все-таки пришли ко мне в студию…
— Нет! — опять поспешно оборвала Надя. — Это нет!
— Что вы, Надежда Павловна, вы не так поняли… Я бы просто написал ваш портрет. Или лучше… — он восторженно окинул ее взглядом с головы до ног, — лучше бы я написал вас… всю.
— Обнаженную? — испугалась Надя.
— Нет!!! — еще больше испугался он. — Я бы написал вас так, в этом плаще, с этими листьями…
Он замолчал. А Надя сказала решительно:
— Тогда я приду. Прямо сегодня. Сейчас!
— Сейчас? — Он не верил своему счастью.
— Да, — заговорила она быстро, — именно сейчас, сейчас… — И опомнилась: — Нет, сейчас нельзя. Сейчас мне домой — Юре компресс делать…
— Понимаю, понимаю… Тогда — завтра?
— Да, завтра! — воодушевилась Надя и вновь увяла: —
Нет, послезавтра Наташку в пионеры принимают, надо кофточку белую дошить.
— Но, возможно… — не терял он надежды, — возможно, в среду?
— В среду — да! — решительно согласилась Надя, но сникла: — Нет, в среду мы с Валентиной задачками занимаемся. Не даются ей эти задачи!
— А… а в четверг?
— В четверг точно — нет! Четверг — банный день, я младших отмываю, Машку особенно, она всегда как чучело, я, говорит, самая маленькая, значит, самая близкая к земле и поэтому больше всех вымазываюсь… Ой! — оборвала она бесконечную фразу. — Что я говорю?
— Вы говорите правду, — печально сказал Илья Николаевич. — Обычную правду жизни.
— Нет, просто эта неделя такая! Но в пятницу… да, в пятницу!
— В пятницу? — ожил он и снова решился взять ее за руку. — Вы… вы придете в пятницу?
— Да, я приду в пятницу. В пятницу — обязательно!
Он держал ее руки и счастливо смотрел в глаза. Надя смутилась и осторожно высвободила руки.
Едва Надя — все в том же темпе, плащ нараспашку, косынка набок — подбежала к своему дому, как из подъезда вылетела дворничиха-татарка, ведя за руку вихрастого второклассника Петьку.
— Ай, чертов шайтан! — кричала она. — Твой башибузука стекло сломала! Совсем на кусочки поломала!
— Где разбил, тетя Фатима? Когда? — опешила Надя.
— В подъезде разбила. Тыри дня назад. А сейчас признался! Теперь тыри рубля неси, мамка Надя!
Фатима торжественно передала Петьку маме и удалилась.
— Так! — Надя устало опустилась на скамейку. — Что с тобой происходит, Петя? Подрался с Будякиным, вырезал на парте зайца, подложил кнопку химичке… учительнице химии! Теперь — стекло…
Петька молчал и вздыхал.
— Что молчишь? Что вздыхаешь? Куда ты катишься?!
Она горестно потерла ладонью левую сторону груди.
И Петька не выдержал:
— Мама! Ну не бил я стекло! Я только с Будякиным подрался, а больше ничего вообще!