— Люсь, — сказал Паша, — я чего-то не пойму, ты отцу жену ищешь или себе соседку по кухне подбираешь?
— И соседку тоже! Между прочим, от того, как ладят женщины на кухне, зависит и ваша мужская жизнь.
— Так-то оно так, — согласился Семен Ильич. — Но все равно не пройдут у вас с Лешкой эти смотрины.
— Какие смотрины — именины! У папы день рождения, я приглашаю старшую подругу, а ваша задача только подготовить друга к этой… случайной встрече.
— А я? — напомнил Паша.
— А ты…
Люся задумалась. Возможно, самым верным, с практической точки зрения, был бы ответ: а ты здесь вообще ни при чем! Но, согласитесь, отсутствие Паши на дне рождения Алексея Павловича было бы, мягко говоря, необъяснимым. И Люся все же нашла применение мужу:
— А ты в разговорах за столом будешь ненавязчиво создавать образ своего отца.
— Какой образ?
— Привлекательный, конечно! Да такой, какой он и есть: умница, труженик, не пьет, не курит, характер спокойный, большой аккуратист…
Лица Семена Ильича и Паши странно вытянулись. Люся осеклась на полуслове и обернулась. На пороге стоял Алексей Павлович в сорочке с оторванным воротником, всклокоченный и перемазанный глиной.
В комнате стало тихо-тихо. Так подозрительно тихо, что из своей комнаты удивленно выглянул Лешка.
— Дед пришел! — обрадовался он. — Чай будем пи…
Но тоже утих, разглядев деда.
— Па-апа! — наконец прошептала Люся. — Что случилось?!
— Подрался, — весело отвечал Алексей Павлович.
— Как… подрались? Из-за чего?
— Ну из-за чего дерутся? — горделиво усмехнулся Алексей Павлович. — Само собой, из-за женщины!
Ночью деду с внуком не спалось. Они молча глядели в потолок, лежа в своей комнате.
Комната эта стала для них своей в результате долгой миграции населения квартиры. И двигателем этой миграции был Лешка. В розовом младенчестве он, естественно, почивал в коляске или в кроватке посреди родительской спальни. А едва выбравшись из собственного ложа, он перекочевал в кровать к маме Люсе. Засыпал, только уткнувшись носиком в ее теплое плечо. Поначалу это было трогательно до слез. Потом стало до слез неудобно: Лешка подрос, и они с мамой полночи ворочались, мешая друг другу. Тогда ему отдали кровать папы Паши, вытурив последнего из спальни на диванчик в гостиной. Там он и ютился, пока Лешка рос, ходил в первый класс, становился октябренком, готовился в пионеры… Но все эти годы он оставался маменькиным сыночком и ни за что не засыпал, пока мама не убаюкает его или хотя бы не полежит рядышком. А уж если он просыпался среди ночи, то непременно перелезал в мамину постель. Потом он вновь засыпал, и мама — пока был еще маленьким — возвращала его на кровать, а когда подрос, сама перебиралась в его постель. И утром он долго хлопал глазками, не соображая, как они с мамой поменялись местами.
Мама Люся, чуть-чуть сердясь, но больше млея от такой сыновней привязанности, утверждала, что он так и не будет засыпать без нее до дня собственной свадьбы. Но положение изменилось несколько раньше. В десять лет Лешка стал пионером и вдруг ощутил в себе определенную взрослость, а возможно, уже и некоторую мужественность, несовместимую со званием «маменькиного сыночка». И он самочинно избрал местом своей ночевки диван чик в гостиной. А папа Паша, намявший на этом маловатом для него ложе бока, радостно вернулся в супружескую спальню.
Некоторое время Лешка проживал на диванчике, но затем место там все чаще стала занимать бабушка Варя. Ибо у Лешки как-то постепенно возник необъяснимо тесный и душевный контакт с дедушкой Лешей. А впрочем, что тут необъяснимого, это уж давно замечено, что особые душевные связи часто возникают через поколение — внуков с дедами — в отличие от вечно занятых, затурканных суетой отцов. Так что Лешка все чаще засиживался в комнате у Алексея Павловича, пока бабушка Варвара Матвеевна копошилась на кухне. И частенько, когда она возвращалась, Лешка уже сопел в две ноздри на ее постели. Дед только разводил руками, а бабка отправлялась на диванчик в гостиной, даже не помышляя тревожить любимого внука.
Когда же Варвара Матвеевна тихо отошла в мир иной, дед и внук уже окончательно обосновались в одной комнате.
— Не спишь? — нарушил долгое молчание Лешка.
— Дремлю, — ответил Алексей Павлович.
— И я… Слушай, дед, а чего это ты вдруг хиппуешь?
— Не понял…
— Ну, в смысле — возникаешь.
— А еще понятней?
Лешка попытался объяснить: дед всегда был такой спокойный, уравновешенный, сдержанный… А теперь — каждый день у него ЧП! То ресторан, то драка… Чего это он разбушевался?
Алексей Павлович помолчал. Он сам, честно говоря, не смог бы внятно растолковать, что с ним происходит. Но, как обычно, если мы сами не можем что-то объяснить, то мы избираем формулу: другие это что-то не смогут понять. Так примерно Алексей Павлович и ответил: мал ты еще, не поймешь.
— Я? — оскорбился Лешка. — Не пойму? Да я, может, тебя лучше всех понимаю!
— Приятно слышать, — улыбнулся дед.
— Не смейся! Мы же с тобой — угнетенные поколения.
Дед с интересом приподнялся на локтях.
— Это как?
— А так. Мне ЕЩЕ ничего нельзя, а тебе УЖЕ ничего нельзя!
Дед уселся на кровати. И внук уселся, готовый к разговору.
— Так-так, любопытно… Но не факт.
— Факт! Вот кто всегда во дворе? Вы да мы.
— То есть?
— Старики и пацаны. Нормальные люди по квартирам сидят. Или в гости ходят. А мы с вами из квартир — во дворы или по подъездам… Понимаешь, нас к СВОИМ тянет!
Дед был несколько огорошен наблюдениями внука. Вроде все верно, все сходится. Но и как-то несерьезно все это, смешно. Он и попробовал отшутиться:
— Новый класс угнетенных — пенсионеры с пионерами!
Но Лешка не принял шутку, рассердился:
— Да не смейся ты! Вот про нас говорят: «У них все — в будущем». Про вас: «У них все в прошлом». А что же у нас с вами в настоящем?
Алексей Павлович сказал не без грусти:
— Вот про это, тезка, я как раз и думаю…
А в супружеской спальне Паша читал книгу на кровати, а Люся раздевалась. Раздевалась она медленно. Сняла свитерок, юбку. Посмотрела на мужа. Муж читал книгу.
— Паша, — сказала Люся, — между прочим, я раздеваюсь.
— Угу, раздеваешься, — Паша не отрывался от книги.
— А когда жена раздевается, тебе уже совсем неинтересно?
— Угу, неинтересно, — автоматически согласился Па ша, но почуял что-то неладное и все же поднял глаза на Люсю: — Что?.. Что неинтересно?
Люся вырвала у него книгу и швырнула в угол.
— Люсь!
— Что «Люсь»? Это единственный способ привлечь твое драгоценное внимание!
— Да что с тобой?
— Со мной ничего! Это с тобой… с нами… что-то происходит!
Люся утерла брызнувшие слезы, с трудом уняла дрожь губ. Паша глазел во все глаза, не узнавая жену — обычно боевую, суетливую, громогласную. Он сказал осторожно:
— Нет, но все-таки… Что, Люсь?
Она ответила негромко и печально:
— А то, Паша, что нельзя жить без любви. Просто невозможно!
— Ну конечно, — обрадовался он хоть какой-нибудь, пусть даже и такой, ясности. — Без любви нельзя, конечно, нельзя, кто ж спорит!
Люся поморщилась от его поспешной угодливости. Ну о чем толковать с таким типом? Но раз уж она начала, то не могла уже остановиться не выговорившись.
— Вот сейчас с папой… Я ведь понимаю — ему одиноко. Очень одиноко. Думаешь, я просто его женить хочу? Глупости! Я хочу ему помочь найти любовь, понимаешь? Может, я и слишком суечусь, но мне очень хочется ему помочь, потому что человек не может без любви…
Паша слушал, слушал и не выдержал:
— Какая любовь? Ну какая у него уже может быть любовь?
— Наверно, последняя. Последняя любовь…
Люся умолкла. И Паша молчал. Он решительно не желал даже беседовать на эту безумную тему.
— А у Лешки — первая. — вдруг тихо улыбнулась Люся.
— Что? — не понял он поворот ее мыслей.