Первых двоих Катя решительно отвергла: юношу бледного со взором горящим (малец, сам еще на сигареты стреляет) и рыжего широколицего толстяка (жлоб, сразу видно, за копейку удавится). А откликнулась Катя на притязания мужчины средних лет, вполне симпатичного, хотя и чуть лопоухого. В ответ на ее деловое предложение он просто выдвинул предложение встречное^-

— Сто — круто. Пятьдесят.

Катя отошла с видом оскорбленного девичьего достоинства.

— Пятьдесят пять! — крикнул он ей вдогонку.

Она даже не обернулась.

Еще три попытки закончились неудачно: один — удивился, другой — возмутился, третий — вообще не понял.

С четвертым дело пошло на лад. Они уже оговаривали место встречи, время свидания… Но тут невесть откуда опять возник лопоухий и предложил:

— Шестьдесят!

Клиент, конечно, сразу испарился. А лопоухому было сказано несколько теплых слов, которые он принял безропотно. И лишь с надеждой бросил ей вслед:

— Шестьдесят пять!

Катя решила, что надо сменить пляж, и поехала автобусом через весь городок на мыс, где снимали дачи столичные писатели и прочие мастера искусств — люди, по слухам, денежные и обладающие прогрессивными взглядами на вопросы любви вообще и жриц любви, в частности.

Действительно, не прошло и часа, как ей попался писатель. Настоящий — в кожаных шортах, мексиканском сомбреро, с бородой и трубкой в зубах. Он называл Катю мадемуазель», угощал мороженым и вообще был жутко галантен. Когда же, осмелев, он дал немного воли рукам, называя ее при этом «неповторимой и бесценной». Катя, не отвергая рук, но скромно потупившись, назвала цену.

Писатель всплеснул белыми нетрудовыми ладошками — но не от цены, нет, не от цены — а от, как он выразился. «бездны морального падения». И не от возмущения этой бездной, вовсе нет, а от, как он выразился, «глубочайшего сострадания заблудшей душе». Писатель заявил, что, естественно, он Кате даст — но не деньги, нет, не деньги, а несколько гуманных книг и среди них свою, которые помогут ей встать на путь, как он выразился, «светлого нравственного возрождения». Он поклялся, что и сам посвятит ее возрождению все свои силы и время. Во всяком случае — время своего отдыха. А если понадобится, он даже, возможно, женится на ней. После того, естественно, как разведется.

Писатель говорил столь вдохновенно, что Кате стало бесконечно жаль себя, своей чуть было не загубленной жизни, и когда он ушел за спасительными книгами, она сбежала.

На закате дня у нее все же завязался флирт с местным иностранцем — грузином. А может, представителем иного закавказского края. Самое поразительное, что уже через пять минут флирта он спросил сам:

— Сколько стоишь?

Катя по природному женскому инстинкту чуть было не дала ему в морду. Но вовремя вспомнила, что сегодня у нее другая роль. И ответила — сколько.

— Уже нэт, — скорбно вздохнул он.

— У вас уже нет такой суммы? — огорчилась она.

— Нэт, уже ты такой суммы не стоишь. Нэ свэжий пэрсик!

Катя опять хотела дать ему в морду и позвать милицию. Но вновь сообразила, что милиция в ее роль не вписывалась.

Кате стало тоскливо и гадко. Захотелось отмыться от чего-то, и она прыгнула в море. Размашистыми саженками добралась до буйка. И здесь из морских глубин вынырнул все тот же лопоухий с новым предложением:

— Шестьдесят восемь!

Тут уж Катя не стала миндальничать и так треснула его по башке, что он скрылся под волнами — возможно, навсегда. Хотя, наверно, нет, потому что, когда Катя безо всякого сожаления повернула к берегу, от буйка доносилось нечто булькающее:

— Семьдесят… бульк… три… бульк…

А синим звездным вечером, когда, уже потеряв всяческую надежду. Катя плелась домой, ей наконец повезло. Крупно, по-настоящему. Парень был что надо: молодой и кудрявый, белозубый и статный. Он сыпал хохмами, на все Катины условия согласился, не торгуясь, более того, заявил, что сначала с него — ресторан.

Все было замечательно, он произносил красивые тосты, они танцевали на открытой веранде. Катя млела, проклинала себя за свою мерзкую затею и уже лихорадочно размышляла, как бы плавно и нежно перейти к чистой и бескорыстной любви.

Но на исходе вечера он стал произносить тосты все чаще, потом пил без тостов, потом стремительно мрачнел, потом рухнул лицом в салат и захрапел.

Были крики официантки, была милиция, были попытки отыскать в карманах на бесчувственном теле деньги, но — безрезультатно.

Катя уплатила за стол и таксисту, впихнув в машину то бессильное и бормочущее, что осталось от того белозубого и статного.

А у нее осталась лишь какая-то мелочь. На которую утром «жрица любви» дала телеграмму:

МАМОЧКА ВЫШЛИ ТЕЛЕГРАФОМ ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ

1987

Человек и лев

Что произошло в тот вечер со львом Тамерланом, не понял никто. Ни зрители, ни укротители, ни, может быть, и сам лев…

Поначалу все было как обычно — набитый публикой цирк, сверкающий огнями манеж, ажурная конструкция клетки, посреди которой Шувалов работал свой знаменитый аттракцион «Человек и лев». Работал он его уже который год, и на этот раз все тоже шло привычным образом: бодрая музыка, появление Шувалова с традиционным поклоном-«комплиментом», щелчок бича-шамбарьера, в музыке интригующее фортиссимо, выбегает красивый гривастый Тамерлан, вскакивает на тумбу, затем…

А затем лев должен был перепрыгнуть на вторую тумбу, третью и так далее, совершая круг по манежу. Но Тамерлан дальше первой тумбы не двинулся. Просто сел на нее и посмотрел на укротителя.

В зале еще ничего не поняли, еще дети восторженно аплодировали самому факту появления льва. Но Шувалов уже, конечно, ощутил сбой в номере, уже заметил устремленные на него немигающие желтоватые глаза.

Сохраняя — для зрителей — широкую белозубую улыбку. Шувалов сурово свел брови и ответил льву прямым, не гулящим хищнику ничего хорошего взглядом. Обычно в случаях неповиновения — очень редких, надо сказать, случаях — Тамерлану было вполне достаточно такого взгляда хозяина. Но на этот раз лев не только не сник испуганно, не только не поспешил исполнять задержанный на несколько мгновений номера но, наоборот, устроился на тумбе поудобнее и не отвел от человека своих нахальных глаз.

Шувалов погасил улыбку и резко щелкнул шамбарьером. Тамерлан опять ничуть не испугался. А грозный и громкий щелчок бича показался лишь жалкой хлопушкой по сравнению с оглушительным ревом, который выдал царь зверей

Тут уже все поняли, что происходит что-то неладное. Зрители притихли. Униформист с брандспойтом приник к решетке. Шувалов растерянно попятился. А лев спрыгнул с тумбы и вкрадчивой кошачьей походкой двинулся на укротителя.

— Тамерлан… Ты что?.. — забормотал Шувалов, продолжая пятиться. — Тимка, на место! Тимур… Стой!

В ответ лев снова оглушительно рявкнул, рванулся вперед, и Шувалов, все так же пятясь, невольно вскочил на тумбу.

Все произошли столь неожиданно и смешно что притихший было зал взорвался смехом, приняв это за ловкий трюк, клоунскую репризу: укротитель и хищник поменялись местами.

Опытный Шувалов мгновенно оправился от первого шока и тоже сделал хорошую мину при плохой игре: легонько подпрыгнул на тумбе и раскланялся, словно это и впрямь был заранее подготовленный трюк.

А лев… лев, похоже, только этого и добивался. Он перестал рычать и спокойно присел возле тумбы, словно ожидая за этот фокус с укротителем аплодисменты в свой адрес.

И зал охотно аплодировал ему, все более убеждаясь в подготовленности комического номера.

Только униформист все отлично понял и уже сунул дуло брандспойта сквозь решетку чтобы мощной струей отогнать обнаглевшего хищника.

Но Шувалов остановил его успокаивающим жестом, еще раз поклонился публике и хотел спрыгнуть с тумбы. Однако Тамерлан резко вскочил, ощетинил дыбом гриву и издал такой громоподобный рык, что Шувалов, не владея собой, испуганно прыгнул с тумбы не наземь, а на другую тумбу. Лев, продолжая рычать, метнулся за ним. Шувалов прыгнул от него на третью тумбу, лев — следом. Шувалов — на четвертую тумбу, пятую, шестую…