«Тот неприятель подлуг звыклости свое зрадливе панство Его Кролевское Милости поседати и замки на отчизне Его Кролевское Милости будовати змыслил и росказал, то есть в Лукомли, а на Саре», —

сообщал гетман князю и добавлял, что для этих работ в Полоцк нагнали видимо-невидимо посохи.

Прошло три недели. В новом письме великий гетман извещал всё того же адресата:

«Тые новины около умыслу того неприятеля не только не отменяют, але еще што и день слухи большии оттоль там з окраины доходят».

А что это были за «большии слухи», Ходкевич писал дальше. По его словам, с московской стороны «люд немалый, ездный, пеший и посоха на Нищи и на Уле зобрана», и этот собранный посошный люд «дерево вжо от килка недель готует, хотячи замки свои на кгрунте короля Его Милости». А замки эти, продолжал гетман, неприятель намерен поставить в Чашниках, «на Сорице, у пяти милях от Витебска», на реке Саре, «у миле от Дрысы» и «на устьи реки Сволны, где впадывает у Дрису реку, в трех милях от замку Дрисы».

23 июня Ходкевич писал всё тому же Сангушко, что, со слов витебского воевода Станислава Паца, «люди Московские, яко пешие, так ездные на тых часех выходили з Озерищ, огледаючи границою Озерицкою от Витебска городище врочищом на Болицку и на Тесте» и, по слухам, хотят ставить там свои крепости. Кроме того, засланные Пацем «шпегки» сообщали, что московиты «огледали конца врочищом Городка, который Городок ест село на границе Витебской и Озерицской и в борзде замок будовати хочут».

Однако все эти известия о намерениях московитов закрепить за собой спорные территории, построив на них свои замки, спустя месяц померкли на фоне новых вестей с востока. 26 июля 1567 года оршанский староста Филон Кмита сообщал Роману Сангушко, опираясь на слова своих «шпегков»:

«В тых часех до Полоцка тридцать тисеч войска князя великого потегнуло з делы, а до Улы девять тисеч и к тому дей в Можайских полях собрал и положил люд великий, сам (великий князь — прим. авт.) поготову есть и тые дей дела (то есть артиллерию — прим. авт.), которыя по взятю Полоцком заставил на Холмце (в Холме — прим. авт.), выпровадити и вже к поли поготову казал».

Так что же задумал московский великий князь? На этот вопрос Кмита отвечал, что неприятель ждёт вестей от своих послов, которые вот-вот должны были приехать в Гродно. Если переговоры не увенчаются успехом, великий князь намерен со всей ратью и нарядом двинуться прямым ходом на Ригу.

^{Брацлавский воевода Роман Сангушко. Портрет XVII века}

Не прошло и недели, как Кмита поспешил «обрадовать» князя Романа новой вестью. Служебный человек бывшего полоцкого воеводы Станислава Довойны, некий Торгоня, ездил в Москву и вернулся оттуда с четырьмя письмами Ивана Грозного к Сигизмунду II. Вместе с теми письмами Торгоня, писал дальше Кмита, привёз вести о военных приготовлениях царя.

«Сам дей князь великий есть на Москве, люд збирает и отсылает весь до Лук Великих», — сообщал служебный. А ещё великий князь, продолжал он, «наряд увесь, стрелбу выслал з Холмца до Дмитрова, и казал дей всего в двое готовить, куль и порохов, ниж под Полоцком было». Но и это не всё. По словам Торгони, Иван приказал доставить к нему бывшего ливонского магистра Фюрстенберга, захваченного в плен в 1560 году во время взятия Феллина, и «показует дей ему великую ласку; которого за присегою его з иншими Немцами мает слать до Рыги, а сам за ним зов сим нарядом тегнути хочет». Если же поход на Ригу не получится, завершал своё сообщение Довойнов человек, то Иван намеревался предпринять поход на Витебск.

С началом осени грозные признаки готовящегося московского наступления стали обретать всё более явственные очертания. 14 сентября 1567 году диснянский староста Б. Корсак сообщал польному гетману, что взятый в плен московский служилый человек на допросе показал: государь пока находится в Москве, но приказал войску собираться в Полоцке на день святого Николая зимнего, то есть 6 декабря. Кроме того, продолжал староста, Иван велел собрать посошных людей под наряд общим числом 40 000 человек.

Прошло ещё полторы недели, и великий гетман сообщил Сангушко:

«Неприятель Его Кролевской Милости, князь великий Московский, насадивши злый умысл свой на панство господаря Его Милости, никоторого перемиря через послов свои з Его Кролевскою Милостью не постановил, але зо всими силами своими при границах есть готов, о чом нам по достатку есть ведомо».

Предвидя угрозу с востока, Ходкевич наказывал Сангушко, чтобы тот

«у великой осторожности будучи, уставичную, а певную сторожу на местцах небезпечных, порозумеваючи и откуль бы се приходу неприятелского сподеваючи, мети казать рачил и теж беручи от шпегков ведомость, где и куды и в которую сторону войска неприятелские окорочати ся будут, ведомость певную, в скок без кождого мешканя давать бы Ваша Милость до Его Кролевской Милости и до мене к войску казать рачил, постерегаючи того, якобы за каким несплошенством люд неприятелский в панство Его Милости господарьское не вторгнул и шкоды, а плену не учинил».

Московские сборы

Беспокойство литовских воевод и должностных лиц на линии соприкосновения отнюдь не было случайным. Официальное московское летописание сохранилось лишь до осени 1567 года, а разрядные записи за конец того же года отличаются немногословием, однако кое-что нам всё же известно.

Разряды сообщают:

«Лета 7076-го сентября в 3 день приговорил государь царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии поход свой и сына своего царевича князя Ивана Ивановича против своево недруга литовсково короля».

Этот «приговор» запустил в действие московскую военную машину. Передвижения войск, наряда и обозов, сбор посошных людей, своз запасов провианта и фуража в приграничные города и крепости не могли не заметить литовские «шпегки» и прочие «доброхоты», в немалом числе находившиеся в приграничной зоне и на русско-литовской линии соприкосновения на Полоччине и в Ливонии. В агентурной разведке литовцы, пожалуй, превосходили русских на протяжении всей войны. Собранная информация поступала к старостам и державцам восточных и северо-восточных замков и городов, а от них ложилась на стол великому гетману, его помощникам и коллегам. К примеру, 28 сентября уже известный нам оршанский староста Филон Кмита доносил польному гетману, что отправленные им на порубежье заставы сообщали о прибытии в Смоленск немалого числа московских ратных людей. Правда, продолжал он, установить, куда они двинутся дальше, пока не удалось, но он над этим работал.

^{Царь Иван IV Грозный. Миниатюра из Титулярника XVII века}

Спустя несколько дней у старосты появились новые сведения, которыми он поспешил поделиться с князем Романом. По словам Кмиты, в Оршу явились беженцы из пограничного села Любавичи. Они сообщили, что их приятели в Смоленске поведали им: московские служилые люди, дети боярские, стрельцы и казаки, на Покров, то есть 1 октября, собираются выступить в поход в литовские пределы, но куда именно — об этом их знакомцы не сказали. Чтобы разузнать доподлинно, что и как, писал дальше Кмита, он намерен послать на границу своих людей с заданием взять «языка». Великий же гетман тем временем сообщал Сангушко, что по сведениям московского перебежчика, некоего сына боярского Фёдора Дмитриевича,

«дела (то есть пушки — прим. авт.) тые вси, которые были под Полоцком, болший весь наряд, з Старое Руси рушил ся сезде ку нам и на самого дей князя великого везде житницы записуют (московские воеводы немалое значение придавали организации и правильному снабжению своих полков, и сбор провианта и фуража в больших количествах служил надёжным признаком подготовки большого похода — прим. авт.) а сам князь великий з войском до Лук будет».