«Для кого басится? Для лешаков, что ли?» — подивился Ким.
Старая тыкола вминалась в лес огромной подковой, километров пять длиною. На правом, высоком ее берегу стоял сосновый бор. Наверное, Вычегда текла когда-то именно здесь, и крутояр был ее берегом, а потом река почему-то выбрала себе путь левее, оставив озеро в утеху рыбакам да охотникам. Действительно, лучшего места и не сыскать: здесь можно было, прячась за соснами, подойти почти к самой воде.
Оставив спутницу в сосняке, Ким спустился к озеру, вгляделся. И сразу же увидел уток, безмятежно снующих по тихой глади.
Вернулся, рассказал. Черные глаза девушки загорелись:
— Ой, Ким, ты ведь такой добрый парень — уступи мне первый выстрел!
— Конечно… — пробормотал он, зная, что ради этих глаз будет всю жизнь готов к любым жертвам, к любым потачкам.
Пригнувшись, девушка заспешила к берегу. Но вместо выстрела он вдруг услышал всполошенное хлопанье крыльев — птицы всей стаей поднялись в воздух.
Когда подошел, Света стояла растерянная и едва не плакала от обиды. Попыталась оправдаться.
— А одна из них, оказывается, плавала у самого берега — я ее и не заметила. Она — порх, и всех остальных подняла за собою…
— Поспешишь — людей насмешишь, — напомнил Ким, усмехнувшись. Он-то знал, что если б пошел сам, то из эдакой стаи парочку никак бы не упустил.
Над бором вставало большое красное солнце.
Какое-то время они молча шли вдоль тропы, затвердевшей от ночной прохлады.
— Как же все-таки хорош сосновый лес! — не сумел он превозмочь восхищения, глядя на пронизанный лучами плотный тын стволов. — Самое доброе дерево — сосна. Без нее и лес не лес…
— А береза чем хуже? — заспорила Светлана. — Вот подожди, появятся листочки, обсыплют все зеленью — по белому, по черни… Какое чудо!
Где-то заворковали тетерева.
— Слышишь? — Света кивнула в сторону тех звуков. — Может, наведаемся туда?
— Теперь поздно. Нынче они оттоковали. К тому же, когда погонишься за двумя зайцами — ни одного не поймаешь…
— На тетеревином току охотиться веселей, чем утятничать, — со знанием дела сказала она.
— Но там из-за невест идет жестокая драка! — улыбнулся Ким.
— Ой, о драках лучше бы не вспоминать! — замахала руками она.
Ким смущенно умолк. Разговор не получался.
Тени молодых деревьев плетнем ложились на дорогу, разрисовывали полосами Свету, шагавшую впереди. На ней была теплая куртка, отороченная мехом. Патронташ оттягивал книзу ремень, будто бы нарочно подчеркивая, как тонка и изящна ее талия. Да и все в ней было ладно — походка, напоминающая легкий шаг олененка, черные волосы, выбивающиеся из-под шапочки, даже ружье, которое она держала на плече, казалось очень кстати.
На широкой поляне стояла небольшая, почерневшая от времени избушка, насупленно глядя слепыми оконницами на вычегодский простор. Из оконной дыры свисал лоскут поблекших обоев, уныло шурша на ветру. Как давно он трепещет так?
При виде покинутого гнезда у Кима засаднило сердце… Ведь и здесь когда-то жили люди, растили, наверное, детей, добывали хлеб насущный, радовались, горевали, а вот — ничего и нету, пустота. А тут, сразу видно, был огород: из лета в лето, из года в год мотыжили, лопатили эту землю, поливали своим потом. А нынче все затянуло ржавым бурьяном.
Ким, заглянув в окошко, увидел широкое деревянное ложе, на котором в давние времена, вероятно, спала рядком детвора, мальчишки. Этот бор, эта поляна были для них самым любимым уголком земли… Где же теперь эти мальчонки, куда разметала их заверть жизни? Вспоминают ли родимое гнездо?
Внезапно раздался свист. Уж не явился ли один из мальчишек проведать свой старый дом? Ким повертел головой. Чуть погодя свист повторился.
— Да ты вон куда посмотри! — засмеялась Света. — На дереве, видишь, этот свистун…
Им оказался иссиня-черный скворец с подрезанным гребешком. Он самозабвенно трясся на сосновой ветке, выпятив грудь навстречу солнцу, и пел-насвистывал для своей возлюбленной, которая деловито порхала вокруг скворечника с высокими скатами: то нырнет в темнее отверстие, то вынырнет обратно — наверное, носила хвою.
— Ишь, какой у них лад! — порадовался Ким. — Как довольны, что гнездышко их уцелело.
— Да-а… Им для счастья не много нужно, не то что людям, — задумчиво ответила Светлана.
— Интересно, как давно прилетает сюда эта пара? Может быть, они еще помнят мальчишек, смастеривших этот скворечник?.. Как ты думаешь, куда они перебрались?
Они поглядели вдаль.
На противоположном, гористом берегу Вычегды — будто льдины, вставшие на попа, громоздящиеся друг на дружку, — поднялись белоснежные корпуса построенного недавно города-спутника.
— Они, наверное, там теперь живут, — сказал он. — А чем плохо? У той же реки, у тех же лесов, зато получше…
Ему хотелось, чтобы это было именно так.
На сужении тыколы первой заметила уток именно Света. Вдруг замерла на ходу, вглядываясь сквозь мелколесье. Шепнула:
— Сидят!..
Ким тоже увидел птиц и сказал тоном, не допускающим возражения:
— Теперь пойду я! А ты останься здесь, подожди — иначе вернемся вообще без добычи…
Перекинув ружье на руку, он прошел вперед, прячась за прибрежными холмами, подполз к самой воде.
Близ тальниковых зарослей, залитых половодьем, спокойно кормились две кряквы. Сердце Кима охватило предчувствие удачи. Он неторопливо изготовился к выстрелу. Но почему-то медлил…
Особенно красив был селезень. Крупный, почти вдвое больше утицы, величавый, гордый. Под лучами утреннего солнца его оперение переливалось всеми цветами: белым, как снег, и черным, как смоль, темно-синим и пепельным, розовым и светло-зеленым, а капельки воды, приставшие к перьям, сверкали будто искры.
Рядом с эдаким щеголем самочка выглядела куда скромней, темненькая пеструшка в редких желтоватых пятнах.
Тем не менее красавец селезень ретиво обхаживал подругу, проявляя знаки любви и преданности. То, приосанясь, плавал вокруг нее, то ласково клал голову ей на спину, то подносил гостинец — ожившую ивовую сережку.
В сердце Кима шевельнулась жалость. Вот сейчас он спустит курок, прогремит выстрел — и высокая гордая голова птицы сникнет. Так и не успеет она допеть свою ласковую песню, хотя, может быть, запела ее вот так вдохновенно впервые в своей жизни.
Так что же — не стрелять? Вспугнуть нарочно? И это после того, как только что посмеивался над Светой, корил ее за неудачу… Нет уж, надо стрелять. Вот приклад прижался к плечу, мушка, венчающая желобок меж стволов, покрыла селезня…
И в этот миг на шею Кима легла сзади мягкая ладонь. Послышался горячий шепот.
— Не стреляй…
Он вздрогнул от неожиданности, откинулся на локоть, обернулся.
В блестящих, как растопленная смола, глазах девушки было что-то такое, отчего ошеломленный Ким сразу же позабыл и об утках, и обо всем на свете…
— Не стреляй! — снова шепнула она.
Ким отбросил ружье и обеими руками притянул к себе девушку, вздрагивающими губами начал искать ее рот.
Ох, весна-красна! Что же ты делаешь с нашим — братом!
На высокой березе, средь голых еще ветвей, чернел живой комочек, красивым чистым голосом выводил взахлеб: «Тут я! Тут я! Я тут, тут!..»
Света, притихшая на груди Кима, счастливо засмеялась и сказала, указав на черную точку:
— Вот бесстыдница! Ведь как зовет-призывает…
— А если это парень?
— Нет, я слышу по голосу, что она. И ведь найдет свою пару, своего парня, эдакая-то певунья! Непременно найдет…
Над песчаной косой хороводились две пенко-белые чайки… Они, радостно тивкая, носились пространными кругами, кувыркались в воздухе, стрелами падали на гладкую поверхность воды и так же быстро вздымались в синее небо. У этих все печали, кажется, были уже позади.
— А ты не простынешь на сырой земле? — забеспокоилась Света.
— Ну, что ты! Сейчас во мне так полыхает, что, боюсь, и этот сухой ягель загорится…
