А Ваня не смел ни придвинуться ближе к огню, ни сесть поудобней, потому что знал: если расслабится хоть на минуту, тотчас уснет. Отхлебнул горячего чаю, взял в руки ружье и начал, как часовой на посту, медленно ходить вокруг костра, чутко прислушиваясь.

Взгляд его упал на лицо спящего Вадима, на его густые черные брови, и снова мелькнула мысль: «Каково ему будет, когда узнает правду про своего деда?» Сердцем почуял, что ему самому — ох, не хотелось бы оказаться на месте Вадима. То ли дело его дедушка, Солдат Иван — человек добрый и чистый, из-за которого Ване не надо терзаться душой.

Внезапно в лесу что-то сверкнуло: бледно-синий свет на мгновенье замер над деревьями и как бы захлебнулся, погас. Снова наступила тьма — ни зги не видно. От неожиданности по Ваниному телу пробежала дрожь. Все прежние думы рассеялись, будто их и не было.

«Что же это такое? — гадал Ваня. — Уж не померещилось ли мне? Не сон ли?» Но вот опять вдруг вспыхнуло — лес озарился дрожаще мерцающим, как при электросварке, светом.

И тогда из шалаша донесся голос деда:

— Эки сполохи опять!..

Ваня облегченно вздохнул, подошел к шалашу:

— Что, дедушка?

— Лег бы ты спать, Ванюша.

— Мы с Вадимом договорились дежурить по очереди, — ответил Ваня.

— Ну, коли так…

В непроглядном мраке, во всю ширину леса, засверкало еще сильнее и гуще, словно бы кто-то пытался поджечь чащу, однако тщетно: полыхнет да погаснет, замрет, сияя над вершинами, и снова тьма. И что ужасает больше всего — при этом не слышно ни звука. Кругом — тишина.

Ваня, конечно, понимал, что это зарницы: где-то сверкали молнии, гремел гром, но из-за дальнего расстояния грохот сюда не докатывался, а долетали только эти вспышки, и — в ночь-полночь мертвенный огонь высвечивал лесную чащобу.

После полуночи сон начал одолевать Ваню. Он засыпал стоя и начал валиться с ног, как подрубленная тростина. Пришлось будить Вадима — настал его черед дежурить. Хотя тот и сладко посапывал в глубоком сне, но голову поднял быстро: видимо, ночуя в лесу у костра, он уже приучился не тянуться, как в домашней постели.

— Ну, не явился медведь? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил он Ваню, протирая глаза.

— Пока не было.

— Давай ложись. Если сунется — я его жаканом шарахну.

Ваня привалился к деду. Тот не спал: погладил внука, но Ваня даже на слова благодарности в ответ не был способен; мгновенно отключился, будто провалился куда-то, погрузился в покой и тепло.

Вадим подгреб угли, подбросил еще дров, согрелся. Сонливость пропала совсем, после доброго сна он чувствовал себя бодро, силы вернулись к нему, и ему даже немного хотелось, чтобы медведь и впрямь дал знать о себе в это его дежурство. Лосиное мясо вон рядом, на виду, коптится и вялится, испуская вкусный дух. Михал Иванович не может не почуять такого лакомства. Чего бы ему еще раз не наведаться?.. А пускай бы и пришел да потянулся к перекладине, на которой висело мясо, встав на задние лапы, — тогда бы Вадим и всадил ему жакан в грудь либо под лопатку. А то до сих пор на его счету одни только глухари да рябчики, всякие белки-зайцы. Надо же когда-нибудь щелкнуть и настоящего крупного зверя! Дед вон рассказывает, столько медведей добыл на своем веку…

А потом, возвратившись из тайги, он расстелил бы лохматую медвежью шкуру на полу своей комнаты. Пришли бы друзья да девчонки и ахнули: откуда у тебя эта клевая шкура? А он ответил бы равнодушно, как ни в чем не бывало: а, да вот подвернулся в лесу медведь, я и уложил его…

К тому же, если он в одиночку убьет медведя, тогда, может быть, вот эти чужие люди — Солдат Иван и Ваня — подобреют к ним, иначе, другими глазами посмотрят на них с дедом Бисином. А то ведь неизвестно еще, чем все кончится… Ваня этот вроде бы знает больше, чем говорит, скрытничает.

Вадим подошел к шалашу, наклонился, опершись одной рукой о сосновую подпорку, заглянул, спросил шепотом:

— Дед, спишь?

— Не спится мне… — шепотом же ответил тот. — Думы тяжкие одолевают.

Вадим опустился возле него на корточки, и еще тише — на ухо — сказал:

— Что же теперь с нами будет?

— Не знаю, не знаю…

— Тебе могут предъявить обвинение?

— Коли не помру. Коли жив останусь, могут и статью пришить, и опозорить. Уж лучше бы мне околеть…

— Ты что! — испугался внук. — Как же я без тебя?

— Эх, дорогой ты мой, родная кровь… — вздохнул Бисин.

Вадим в испуге и бессильном отчаянье выбрался наружу и зашагал вокруг костра, сжимая свое ружье. Теперь он уже не думал о медведе. Ему хотелось — ах, как хотелось! — расспросить подробней деда о том, почему же они стрелялись с этим другим стариком, как на смертельной дуэли, из-за чего у них такая лютая ненависть. Но он не решался затевать такой разговор, даже шепотом, — вдруг и Солдат этот тоже не спит… хотя глаза как будто закрыты.

Зато Ваня спал, похрапывая. На его открытом, подрумяненном огнем лице играла во сне улыбка. Ему-то что! На них обоих нет никакой вины. Вот спустятся в село, заявят обо всем куда следует.

Сердце Вадима испуганно сжалось, он едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Деда небось, как только он выздоровеет, судить будут, отцу неприятности… и сам он, Вадим, на всю жизнь опозорен будет… А если еще какие дедовы старые грехи всплывут на суде? Тот же Солдат Иван все и выложит, постарается заварить кашу погуще после такого-то дела… еще, глядишь, и в газете напечатают… Как тогда людям, тем же дружкам школьным, девчонкам на глаза показаться? Придется бежать без оглядки… Дед вон в свое время ушел подальше от родной деревни. Но тогда-то что, тогда можно было и спрятаться, затеряться, а вот теперь попробуй… и радио, и газета повсюду разнесут дурную славу… Так и будешь жить с этим клеймом…

Вадим остановился, затаив дыхание, поглядел на спящего Ваню, на проем шалаша. И вдруг в груди его что-то резко и мучительно встрепенулось…

А что? Если слегка нажать курок… Лес глух и темен… А после дед научит, что и как делать, где что говорить, чтобы не нашлось концов… свидетели где? Да и сам он, если бы стали допрашивать, сумел бы извернуться. Однажды он в школе избил одного парня, да так и не признался, сколько ни держали его в учительской…

Вадим чувствовал, как от этих мыслей начинает лихорадочно стучать сердце, перехватывает дыхание; он не может оторвать от шалаша горящего взгляда…

И в этот миг почти одновременно вскочили собаки, с злобным лаем бросились в чащу леса.

Да, это был опять медведь, запах мяса притягивал его. Но два могучих пса на сей раз быстро застращали его и, кажется, даже не позволили поживиться остатками лосиной требухи — их злобное «гав-гав» слышалось совсем недолго, затем взбудораженные псы вернулись обратно к костру.

Косолапый хозяин тайги, конечно, сообразил, что тут к его незваным гостям подошло подкрепление, и, смирясь, решил убраться подобру-поздорову.

Значит, комнате Вадима в городе еще не пришел срок обзавестись таким почетным охотничьим трофеем — шкурой медведя.

А может, все и к лучшему. Ох, вовремя подоспел этот медведь — отогнал и развеял недобрые мысли, которые лезли в голову, сводя с ума.

Даже теперь, когда все улеглось, Вадиму стыдно поднять на Ваню глаза: как будто, если он взглянет, тот сможет прочесть на его лице недавнее сумасбродство.

Светало. Мальчики решили больше не ложиться, потому что новый день предвещал им немало забот.

Прежде всего надо было сделать носилки. Они срубили сухие сосновые жерди, легкие и прочные, не сверленные еще короедом. Настригли рябиновых и черемуховых виц. Вадим, не теряя времени, начал зачищать жерди от сучьев, а Ваня взялся мять лозу. Прижмет ногой к земле комлевый конец, возьмется за другой да и крутит, как бурав. Дело это лишь с виду нехитрое — лоза ведь может легко переломиться там, где сучки да рассошки, — но Ванины руки, благодаря дедовым наукам, уже привычны к этой работе.

Потом они густо оплели прутьями две жерди, захватывая их петлями, сверху настелили мягких пихтовых лап, прикрыли их лазами да куртками, — носилки были готовы.