Тот собирался было что-то ответить, однако Ваня обхватил его шею — потуже, чем дедушкину, — и сурово сказал:
— Хочешь пить, так давай пей, дядя Бисин! Если подают еще…
Смочив чаем пересохшие губы, Бисин уже не мог оторваться и с присвистом все тянул и тянул. А его черные как смоль зрачки в глубоко сидящих глазах постепенно загорались непонятным и недобрым огнем.
Потом Ваня накормил их обоих вкусным супом из лосятины, наваристым и жирным.
Сам подкрепился и угостил Сюдая.
А солнце в небе подымалось все выше и выше. Ослепительно яркое, пышущее жаром, солнце.
Будто бы почуяв его лучи, даже костер пригас и утих: мол, моих забот не надобно, теперь я сам отдохну в ожидании новой прохладной и темной ночи.
Пичужки на деревьях согласно заверещали: ну, ладно, отдохни. Ты, Огонь, за ночь хорошо потрудился: Ваню караулил и грел, его собаку Сюдая да старцев, даже горячую пищу им приготовил, спасибо…
Да, денек обещал быть погожим. Ванины печали и заботы тоже поугасли, уступив место жажде деятельности. Теперь уже ночной визит косолапого Михайлы вспоминался как событие потешное, вызывал смех.
— Дедушка, — сказал Ваня, — я сбегаю к нашей избушке, проведаю Крылатого чибука. Вы можете тут одни побыть? Ничего больше не натворите?
— Кончились наши творенья, Ванюша, язви их в корень… — усмехается в ответ дедушка. — Сходи, сходи.
— Ты, Сюдайка, здесь останься, не смей дедушку покидать! Охраняй! — погрозив пальцем, Ваня указал собаке на шалаш.
Сюдай послушно замахал хвостом, показывая, что приказ понял.
Прихватив ружье, Ваня направился по охотничьей тропе вдоль Черного ручья к избушке.
Старики долго лежали молча. Можно было предположить, что после доброй еды и питья они задремали под пение птиц и бодрое стукотенье дятла или опять впали в беспамятство.
Но нет, они не спали. Каждый про себя — размышляли молча. А тем для размышлений, что у одного, что у другого, было достаточно.
Потом Бисин спросил, не открывая глаз:
— Спишь, Солдат?
— Нет, не сплю, Бисин.
— А парнишка-то куда ушел?
— Вчера лосенка к избушке снесли. Живой еще.
— А-а… Видел я следы самки с детенышем.
— Он тоже почти околел под боком задушенной матери. Но теперь Ваня откармливает его сгущенным молоком из банки.
— А Ваня-то этот — кто тебе?
— Внук.
— Крепкий, гляжу, паренек. И мой внучок такой же. Он у меня… — Бисин вдруг осекся и сглотнул слова.
Некоторое время опять лежали молча…
Наконец Бисин заговорил снова:
— А ты постарел, Солдат. И рука, и глаз уж не те.
— Да и ты, Бисин, от меня не шибко отстал.
— Ну что… жизнь, она делает свое дело. Пальни мы друг в друга лет десять назад, теперь бы уж не вели беседу? Последние точки поставили бы, не промахнулись…
— Я-то не имел такого намерения — точку ставить.
— Когда стрелял? Не хотел точку ставить?
— Нет, не хотел, Бисин… Я думал лишь ружье из поганых рук твоих выбить. Но взял чуть пониже — вот и промазал…
— Не ври, Солдат! — Бисин оторопел от такого признания.
— Я не вру, Бисин. Не вру, чего уж мне теперь лукавить… Если бы я пальнул на миг раньше, тогда бы уж не валялся тут чуркой… Веселенькое дело тут у нас с тобой приключилось, язви тя в корень. Видать, курки наши одновременно сошли. Эко дивное диво!
— И впрямь диво… бывает же… Но я, Солдат, скажу тебе честно. Я-то стрелял не для того, чтобы пищаль из рук твоих выбить.
— Знаю.
— И, может быть, теперь обе точки все-таки поставлены… — Бисин помолчал немного. — Еще денек-другой помучаемся, а потом…
— Может, и так.
— Послушай, Солдат, а когда наши грешные души будут расставаться с телом, ты свою ненависть с собой возьмешь или тут оставишь?
— Чего уж мне теперь ненавидеть тебя, Бисин? На тот свет, сказывают, надо почище идти — ножки тут сперва о половичок вытереть…
— Правду говоришь, Солдат?
— Зачем мне неправды сказывать.
— А ведь и у меня ненависть к тебе приугасла…
— Ну и добро, коли так.
— Однако, может быть, ненависть моя убавилась оттого, что в жизни я не дюже перед тобой в долгу остался?
— Если все счесть, то изрядной ценой расплатился.
— И ты не поскупился, Солдат. Ни ты сам, ни твои указчики…
— Какие такие указчики, Бисин? Я не по указке жил, а по совести.
— Будто все делал по своей воле?
— Точно. И думой и делом старался ради людей да лучшей жизни.
— Дураком был — дураком и остался! А жизнь-то своим законам следует. Без вмешательства таких умников, как ты. И всяк из нее берет, сколько умеет и может… А такие доброхоты, как ты, только себя и других путают.
— Слыхивали мы эти басни.
— Эх, Солдат, тебе и во сне не снилась такая сладкая жизнь, что мне выпала. Пожил я в свое удовольствие, ничего не скажешь… Как ни норовили вы меня растоптать, не вышло…
Солдат Иван ничего не ответил на это, лежал молча.
Бисин снова подал голос:
— И все же, хоть убей, не могу я понять тебя, Солдат… Как можно лезть под пулю из-за какого-то паршивого лося? Другое дело, если бы, скажем, защищая свой дом, свое имущество. А тут — тьфу! Не понимаю.
— Ты, Бисин, по иному уставу живешь, — ответил Солдат Иван. — Весь свой век ты за себя лишь бился да злобствовал. Где уж тебе меня понимать?
— Хотелось бы — да не могу, хоть убей.
— Довольно уж об этом, Бисин!
— Ну, ладно-ладно…
— Ты, я чую, еще о чем-то хочешь сказать?
— Чуешь, Солдат? Значит, еще в здравом уме… да-а… Я вот сказал тебе, что и у меня есть внук… Он сейчас тоже здесь, в бору, на Тяне.
— Здесь?.. — поразился Солдат Иван.
— Да. И теперь он потерял меня, — разжалобился Бисин.
— Так где же он, твой внук? Что-то не видать и не слыхать его…
— Он на заимке остался.
— Стало быть, хоромина эта — твоя? Что у ручья — Торопца?
— Наша. А ты уж успел и туда наведаться? Слопцы проверил… Я так и подумал: бывалый охотник, из здешних.
— Ты дворец свой далеко запрятал. Вот только невдомек мне, зачем нужно было среди леса дремучего ставить эдакий терем?..
— Не я один им владею… ох, устал что-то, не могу говорить… Коли жив останусь, давай об этом потом потолкуем, Солдат… А сейчас вот что хочу сказать: может, ты крепче меня и рана в тебе полегче… Пускай твой Ванька сходит на нашу заимку, слышишь?
— Слышу.
— Найдет ведь, коли уж побывал. Пускай скажет парнишке… Пусть приведет сюда…
Старики опять замолчали, слышались только хриплые звуки надрывного от ран дыхания.
Едва разговор умолк, лежавший у костра Сюдай вскочил, сунулся в шалаш, прислушался, но, учуяв, что хозяин жив, успокоился и снова растянулся подле огня, положив голову на вытянутые лапы.
Ваня вынес Крылатого чибука из сенцев избушки на воздух. Тот, по сравнению со вчерашним, заметно окреп и уже пытался встать на свои длинные ноги, похожие на ходули, покачиваясь всем своим узким, будто сплющенным, телом. Сегодня он уже не чурался Вани — голод-то и немудрого смиряет! — с удовольствием тянул сладкое молоко из соска, надетого на сулею, и вряд ли понимал, отчего же из знакомого материнского соска идет совсем другое молоко. Его синие, навыкате, с дымной поволокой глаза повеселели, острые кончики ушей торчали задорно… Ваня накормил его еще и мягкими сосновыми кисточками, щавелем, собранным у берега. Лосенок с видимой охотой подбирал угощение с Ваниной ладони длинными губами и уже совсем без страха поглядывал на своего кормильца. Свободной рукой мальчик гладил чибука: вот уж, право, кожа да кости…
«Да что же я стану делать с ними — сразу с тремя беспомощными? — пронзила Ваню тревожная мысль. — Хоть бы собрать их всех в одном месте, не то, покуда бегаешь взад-вперед, еще что-нибудь может случиться. Лучше бы, конечно, стариков переправить сюда, в избушку… Но как я их перетащу? Ох, Крылатый чибук, был бы ты повзрослей да поздоровей, запряг бы я тебя в волокуши и перевез их сюда. А такого задохлика запряжешь разве?»
