— Чересчур замахнулся, даже если из гостеприимства… — Солдат Иван свернул цигарку. — И слопцы, и лосиные петли… Широко человек работает…

— Считаешь, что это все одного его работа?

— Пошиб-то вроде один и тот же… — ответил дед, выпуская изо рта клуб дыма.

— А ловушку мы так, настороженной, и оставим?

— Нет, не оставим, — заявил дед решительно и строго. — Ловить слопцами еще не сезон. Давай-ка найди, чем метнуть…

Ваня огляделся, увидел наполовину истлевшую трухлявую колоду, вывернул из нее корявый сук, воротился к ловушке и, прицелясь, метнул туда — будто увесистым кистенем — наискосок, на дощечки. И тотчас слопец дрогнул, кальян отомкнулся, длинная палка отлетела вперед, а мощная плаха тяжело упала наземь.

Хитроумная ловушка показала свою работу прямо у Вани на глазах.

— А глухаря куда же? — спросил мальчик.

— Глухаря? Его мы подвесим вон под той елью… — Оказалось, что дедушка уже срезал ножиком гибкую рябиновую вицу и разминает ее руками. — Чужой поймыш нам без надобности.

— Зря только испортится… — засомневался паренек.

— Да ведь человек, который слопец насторожил, небось явится… — Старик опутал, связал глухариные ноги, повесил его на сухой еловый сук.

От дедушкиных слов, сказанных будто бы и мимоходом, что-то напряглось тревожно в Ваниной душе.

— И тогда мы встретимся с ним? Да, дедушка?

— Да. С ним… Либо с ними.

Шагая вверх по течению ручья, они увидели еще несколько ловушек, тоже настороженных, угрожающе раззявленных, будто суливших мальчику: «Вот я сейчас тебя как цапну!..»

Ваня, не в силах пренебречь этой угрозой, опять швырнул в один из слопцов обломок смолистого пня. Свирепая снасть живо подмяла истлевшую угольно-черную пнину.

— А и пусть… — дед лишь усмехнулся. — Все равно не сезон…

По берегам Торопца вольготно жили глухари. Один, неразбредшийся еще выводок — хлоп, хлоп! — поднялся из-под самых их ног и врассыпную. Потом было слышно, как крупные птицы, шебарша крыльями, опускались на ели. Сюдай залаял. Дед и внук приметили, как почти что одновременно с глухарями, молчком, взлетела какая-то другая птица: тоже пестрая, вроде глухариной самки, но с более широкими крыльями и, руля хвостом, во мгновение ока затерялась в деревьях.

— Ястреб! — опознал дедушка. — Не успел ли уж сцапать кого-нибудь?

Внимательно осмотрели все окрест. И правда: на жестких кустиках брусники лежала убитая птица, глухариха. Ваня кинулся к ней, нагнулся, взял в руки: она была еще теплой, но уже недвижимой. Прощупал, оглядел тельце — никакой раны не обнаружил.

— А ястреб просто на нее камнем — и пришиб, — сказал, подойдя, дедушка. — Вот разбойник-то…

— Что же теперь делать с нею? — растерялся Ваня.

— А что — теперь уже ее не воскресишь… Оставим тому, кто убил. Пускай трескает. Не то ведь, язви его в корень, он еще и другую придушит. Пока что свежая, может, и этой обойдется — хотя мы его и спугнули, — а вот если появится душок, ни за что не притронется…

— Ну-у?

— Это тебе не ворон. Ястребу только свежее подавай.

— Ишь какой!

— Все птицы этого ястреба как огня боятся. Он хоть на земле, хоть в воздухе бьет без промаха, Но зря, без надобности, не погубит, а только на прокорм себе да птенцам.

Ваня огляделся: брусничник по берегу ручья был обильно усыпан крупными гроздьями дозревающих ягод. Некоторые гроздья изжеваны, выжаты — тут глухари полдничали. И тут их подстерег когтистый охотник.

Невдалеке сердито залаял Сюдай, призывая: чего вы там застряли, я для вас бегаю — стараюсь, выследил добычу, а вы ноль внимания, зачем тогда в лес меня брали, раз такое дело?.. Пришлось уважить пса: Ваня подобрался, выстрелил, свалил глухаренка, хотя, если честно признаться, жалко было обижать этот выводок после ястребиного разбоя. Однако нельзя обижать и собаку, нарушать ее воспитание и врожденный охотничий инстинкт.

Они перешли ручей, поднялись вдоль старого соснового повала.

— Это и есть Великий бор… бывший, конечно… — сказал старик, и в голосе его Ваня услышал грустное сожаление, будто дедушка помянул навеки почившего доброго и славного человека. — Тут уж после войны навели пустынь.

На всем неоглядном боровом просторе теперь теснились береза с осиной, двадцатилетние, да безудержно лезла высокая, по пояс, трава.

— Вот смотри, шли мы с тобой по берегу, так там семенники оставались, и хоть реденький, но вырос сосняк. А тут эвон что делается! — Старик молча прошагал по границе осинника, продолжил: — Года три-четыре после повала по всему бору брусника шибко сильно родилась, хоть лопатой, бывало, греби… Потом молодой лиственный лес хлынул, трава поперла — и замшевел, заглох брусничник… Сосны нет. Ягод нет. Одна только береза некудышная да осинник.

Они шагали, обходя или переступая пни.

— Я часто даже во сне вижу тот Великий бор, — с тоской произнес Солдат Иван. — Не так уж много радостей отпустила мне жизнь — а тот сосновый бор был моей радостью. Какие сосны стояли!.. И ни конца им, ни края. Мачтовый лес. Одни только сосны… Бывало, заходишь — точно в храм, так чисто и гулко. И величественно… А глухарей-то кишело по опушкам, рябчиков! И всего прочего… Брусники сколько было — крупная, пунцовая, сладкая ягода. Бывало, охотясь по осени, насобираешь ее, ссыплешь в толстую выдолбленную колоду, а после, как сядет зимник, увезешь на санях домой. До следующей осени хватало витамина… Эх, было, да быльем поросло!.. Мне, Ванюша, наверно, и в смертный час последним виденьем будет этот Великий бор…

Под вечер, когда дед с внуком пересекли долину Черного ручья, их настиг ветер: уже давно собирался, тужился, раздувался, мощнел, а тут — совсем ураган.

С северо-запада, устилая небо, взгромоздилась черная туча: грузная, плотная, похожая на оскалившееся чудище. Она заслонила солнце. Она гналась за ними, двумя путниками, будто хотела прихлопнуть их, как в слопце, либо упасть с неба камнем — и пришибить…

Небо прочертили молнии, загудел гром. Ветер все крепчал, гнул и трепал ошеломленные деревья. Потом хлынул дождь, плеснул с одного боку, с другого, закрутился со всех сторон.

Старик и парнишка присели, съежась, под большой густохвойной елью. Здесь же укрылся и Сюдай.

— Ну, язви тя в корень, лето уж на исходе, а гляди, до чего разбушевалась улица… — Старик прислушивался и озабоченно поглядывал, запрокинув голову, на помрачневший лес, на грохочущую огнеметную тучу.

У Вани сжалось сердце. Еще недавно он казался себе — тем более рядом с дедушкой и при пищали — полным хозяином природы, а теперь был таким жалким и крошечным перед настигшей стихией, перед грохочущей, брызжущей, воющей Силой.

«Хоть бы с нами не случилось чего! Хоть бы…» — тихонько и молитвенно заклинает про себя эту силу мальчик. Вспомнился родимый дом, где тепло, где крыша над головой всегда укроет от дождя, где даже гроза не кажется такой страшной.

А тут еще вздрогнула, заколебалась под ногами земля, устланная зыбучим мхом. Все чаще слышится скрежет то ли вырванных с корнем, то ли переломленных пополам деревьев. Потом звуки эти слились в сплошное скрежетанье, которое приближалось к ним…

— Валится лес! — выкрикнул Солдат Иван изменившимся голосом.

Дикий ураганный ветер продирался к ним с другой стороны.

— Бежим в сосняк!..

Еле переводя дух, спотыкаясь и вскакивая, они изо всей мочи устремились вверх по взгорью.

Вязкая и липкая от дождя трава цеплялась за ноги, а еловая поросль, плотная и колючая, как пук щетины, будто нарочно загораживала им путь, бросая в лицо пригоршни дождевой воды.

Но дедушка не сбавлял шага, бежал, хлюпая, в глубину бора: да и остановиться-то нельзя — ведь скрежет и буханье за спиной как будто догоняло их, настигало уже, и земля под ногами дрожала все сильнее…

Наконец вбежали в лес, укрывшись от преследования страшной бури. Гул отдалился. Или же сила вихря уже иссякла, разлетелась вдребезги, атакуя гору…

Старик и внук встали под дерево, жидкая хвоя над головой плохо укрывала их от хлещущих потоков дождя.