– Улицы Руана преобразятся: все будет увешано флагами, оркестр у губернаторского дворца будет исполнять гимны, пока ты вместе с папенькой под прицелами телекамер журналистов со всего света будешь встречать дорогих гостей и членов их семей под одобрительные взгляды зрителей на трибунах, – приободрила помрачневшую подругу Мари, хорошо помня тот день. Семейство Леклеров находилось в первых рядах от сцены, представляя старую аристократию всего архипелага, Жозеф в последнюю минуту до отплытия был вынужден отказаться от присутствия на яхте со всеми гостями лишь по той причине, что его супруге вдруг поплохело, точно бы сама Санта-Мария уберегла их от трагедии.

– Ты же помнишь вечер того злополучного дня? – спросила вдруг напрямую Исабель, заметив, с какой настойчивостью Мари пытается ее отвлечь.

– Конечно, – выдохнула печально Леклер, – такое не забудешь и через сто лет.

Иглесиас все шла вверх по склону, пока у подножья в заточении берегов и набережных серебрился беззаботно глянец бухты, вдали за янтарной полосой света реяли трехцветные полотнища флагов над размытыми силуэтами грозных боевых кораблей. Чистые улицы солнечного Руана казались безупречными, выделялись среди пятен черепичных крыш стеклянных башни, возвышался над городом гордо фасад колониального губернаторского дворца.

– Красивая была яхта. «Рона», – проговорила отвлеченно Исабель, вспомнив название президентского судна, и оправила изящно тонкими пальцами свои распущенные темные волосы, что от прикосновений прохладного ветра словно пытались сплестись в длинные косы.

– Мне нравилось, как там подавали лобстеров, – вспомнила вдруг Мари, за все время разговора по дороге мимо них не проехала ни одного автомобиля, словно бы она была построена, чтобы только облегчить подругам путь до утеса.

– Хорошо, что ты не упомянула про стейк из кайманов, которые так любил доверенный капитан, – сказала с робкой усмешкой Исабель, она хорошо помнила, с какой самоотверженностью командир «Роны» лично помогал пассажирам эвакуироваться на шлюпки, откуда их не далее чем через пятнадцать минут подобрал один из эсминцев. В случившейся трагедии не было вины капитана, как и кого-либо еще кроме страшной войны в старом свете, что даже спустя десятилетия после своего завершения продолжала собирать кровавую жатву.

– Доверенный капитан лично разделывал нам с тобою лобстеров за ужином, – возразила в его защиту ребячески Леклер, редкие вольные локоны ее собранных волос норовили коснуться ее открытых плеч и застелить собою милые веснушки на щеках и аккуратном носу.

В скором времени дамы взобрались на холм, что словно в противовес тому, что сразу за особняком Леклеров был застелен пятнами зеленых лугов, был покрыт густым лесом, хотя среди старых стволов, которые еще со времен испанского мандата были провозглашены заповедными, были просыпаны гравийные дорожки. Мари хорошо помнила, как Исабель еще ребенком, фантазируя без злого умысла, уверяла ее, что в лесу живет семейство слонов во главе со старейшим слоном-президентом всех слонов архипелага маркиза Ламберта, хотя таковых здесь и не водилось вовсе.

Иглесиас вдруг восторженно улыбнулась, взглянув прямо на свою спутницу, когда редкие листья кустарников и лепестки цветов коснулись подолов их роскошных платьев. Подруги оставили дорогу и вышли к узкой гравийной тропе, просыпанной вплоть до утеса, будто бы власти Руана сделали это только для них, ведь здесь почти всегда более никого и не появлялось. Мари осторожно вышагивала по тропе вслед за Исабель, что расставив руки с раскрытыми ладонями, касалась жадно колыхающейся листвы кустарников и цветов, неутихающие ветры не позволяли назойливым насекомым тревожить гостей, по странной причине лишь прекрасные бабочки, порхая своими исписанными красками крыльями, иногда навещали утес. Так было и сейчас: Мари, идя аккуратно или скорее даже как-то стеснительно вслед за Иглесиас, завидела редкие пятна нежно-фиолетового у листьев одинокого вереса, что словно бы дрожали, как танцующие медленный вальс языки истлевшего пламени на пепелище.

Наконец, Исабель застыла у самого обрыва, и глазам Леклер открылся неподдельно головокружительный вид на беспредельное чистое море, утопающее в прикосновеньях вечереющего солнца, что розовело и этим оттенком робости окрасило небеса до самого горизонта. Мари стояла в полушаге от подруги, им уже не были видны улицы Руана, их неповторимая мозаика черепичных крыш вместе с неподвижными громадами боевых кораблей под трехцветными флагами пятой республики, лишь в стеклянном глянце прекрасного в своем вековом молчании на сотни километров море проглядывались размытые очертания других островов. Обомлевшая от приоткрывшегося ей полотнища божественного художника Леклер не сразу смогла различить среди мраморных обелисков скал к северу от Руана белоснежные треугольники парусов над прогулочными яхтами. Раньше среди скал, которых островитяне издревле назвали белыми по цвету мрамора, плавали лодки океанографов, откуда они в гидрокостюмах погружались на дно, однако теперь они ушли к коралловому рифу в 10 километрах к восточной оконечности острова.

– Исабель, моя дорогая, прощу, отойди от края, – выговорила вдруг полушепотом Мари и прикоснулась осторожно к ладони подруги, на пальцах которой еще остались сорванные лепестки цветов.

Иглесиас поддалась уговорами и игриво отступила на несколько шагов назад от обрыва, до которого доносился приглушенный рокот разбивающихся о скалы волн, и после, не отпуская руки Мари, спросила:

– Думаешь, маменька видела эту чудную картину?

– Думаю, что она была красавицей, – ответила уклончиво и одновременно с этим искренне Леклер, на всем утесе не было никого кроме них, лишь правее от них за полосой леса на холме у самого края возвышался купол заброшенной астрономической обсерватории, что некогда принадлежала одному из Парижских университетов.

– И почему ты так решила? – спросила не сразу Иглесиас, пастельные полутона ее пестрого платья сливались с буйством красок цветущей в непрекращающихся прикосновениях ветра под солнцем поляны.

– Твой нрав и черты от отца, а обольстительный взгляд от матери, – уверяла ласково и от чистого сердца Мари.

Подруги стояли рядом друг с другом у обрыва, точно бы после странствия дойдя до границы целого мира, за которым скрывается лишь безмерная даль моря, соединяющегося где-то за горизонтом с чистым небом, и откуда-то оттуда с края скалистого берега на них смотрят увлеченно другая Мари и другая Исабель.

– Мне хочется верить тебе, даже если ты говоришь неправду, дорогая, – выговорила красиво и несколько бестактно Иглесиас, однако ее спутнице даже не хотелось давать толкование этим сказанным в чистом душевном порыве словам.

Среди алого зарева вечереющего неба проглядывались силуэты чаек, а Леклер, оставаясь неподвижной, многозначительно посмотрела на очертания купола брошенной обсерватории на холме за узкой полоской леса, куда и была просыпана гравийная тропа.

– И как тебе принц Лиссабонский? – поинтересовалась без тени стеснения сеньорита Исабель, заметив затуманенный взгляд дорогой подруги, точно бы голубой алмаз ее глаз стал блеклым и потерял свою первозданную чистоту.

– Кажется, я слишком молода для него, – отшутилась несерьезно Леклер, на бледной коже ее нашел свое отражение багрянец кровавого зарева, закаты на архипелаге в этом месяце происходили ближе к двадцати часам, а восходы – раньше шести.

– Кажется, ты слишком зануда, – усмехнулась застенчивости Мари Исабель, отчетливо осознавая, что на запланированную ее друзьями по университету вечеринку она уже опоздала, впрочем, ее это не слишком волновало.

Леклер вдруг вспомнила слова Венсана, с первой встречи показавшегося ей проницательным и довольно милым молодым человеком, и сказал вслух неуверенно:

– Вообще он признавался, что любит смотреть на звезды.

– Мари, ты ведь осознаешь, что тебя на всем острове и пальцем не тронут? – спросила без всякой причины расчетливая Исабель, подруге казалось, что она проявляла задатки искусной интриганки еще с малых лет или с того дня, когда не стало ее матери.