— Очевидцы утверждают, что противотанковые пушки почти не стреляли, — сказал Маркиз. — Паника, упадок духа! Ладно, слушайте! Никаких снарядов в чемоданах не было. Мне попался в пансионе один немец. Он считает, что в чемоданах — ценности из старого замка в Тонсе. Это, может быть, частица правды. Легенда для своих...

— Фу, черт! — вырвалось у меня. — Значит, Карнах улизнул.

— Да. Но он где-то недалеко. Предприятие у них слишком серьезное...

Он понизил голос, и мы еще теснее обступили пень с картой военных действий. По ней полз, преодолевая высоты и траншеи, синий усатый жук.

— Вначале у немцев было намерение всерьез обороняться на линии Германа. Но потом... Какой смысл ее держать, если союзники пересекают пути отхода к рейху, грозят запереть!.. В это время и падает к вам в засаду обер-лейтенант с документами... Маскировка, блеф! Немцы уже понимали, что добро, лежащее в замке, охраняемое зондеркомандой, может не дойти до рейха и линия Германа — недурной тайник...

Мы долго слушали Маркиза. Возвращались мы на ферму потрясенные. В сумеречном лесу просыпались голоса ночи, чудились шаги, лязг затвора. Время откатилось назад, обнажив партизанские тропы. Откуда-то пахнуло дымом, гарью, — наверно, от мирного костра отпускников, разбивших палатку на лужайке, — но передо мной, словно освещенные молнией, вдруг открылись пожарища войны, бесконечные пожарища, зловещая чернота смерти, разлившаяся по Европе.

Мы шли по лесу к ферме — опять трое юношей, трое бойцов Сопротивления, — шли, чувствуя на себе почти физически оружие и заплечные мешки, шли, отвечая всем существом на властный и неоспоримый приказ фронта.

То, что мы узнали от Маркиза, совпало, вероятно, с какими-то подспудными нашими мыслями и догадками, — они тлели в глубине сознания, придавленные, как это часто бывает, привычными, укоренившимися мнениями и представлениями. Теперь они рухнули, логика фактов не дала им пощады. От линии Германа как бы обозначились ходы сообщения, один вел далеко, в Южную Америку, в пограничный городок, где обитал штурмбанфюрер Карнах. Крохотный глухой городок с немецкими фамилиями на вывесках, на дверных дощечках, на калитках вилл — очень удобное местожительство для беглых фашистов, для палачей из Освенцима, из Маутхаузена, из Бухенвальда, тоскующих по былой работе. Для гестаповских главарей, для душителей разных чинов и званий. Пограничная река не широка, в случае тревоги десяти минут достаточно, чтобы метнуться на другой берег, в другую страну...

Однако отчаяние придает смелости, и ее достало у штурмбанфюрера Карнаха, чтобы вернуться на места своих преступлений, рыскать по Тюреннскому лесу. Фашистское подполье нуждается в средствах. Что спрятано на линии Германа, сколько ценностей, какая часть золота из банков Брюсселя, Антверпена лежит там в железных снарядных чемоданчиках — можно только гадать. Но ценности там есть, и немалые, судя по наглости и по цепкости Карнаха. Похоже, собратья в Южной Америке не велели ему являться с пустыми руками. И вот Карнах — для вида путешествующий коммерсант, — мнимые туристы, охотники, рыболовы, повадившиеся в Тюреннский лес, ищут путей к подземным тайникам. Ищут, пустили в ход миноискатели, из которых один обгорел в машине Карнаха...

Да, миноискатель улавливает присутствие железа, но чемоданы из-под снарядов, зарытые в ту памятную мне ночь, до сих пор не обнаружены...

И вот теперь я понадобился Карнаху...

— Братцы, — говорю я, — послушайте!

Я рассказываю о встрече в ратуше, на приеме. Нет, я не забыл того субъекта в красно-черном галстуке — цветов гитлеровского флага. Но сейчас, кажется, можно понять его неприятное любопытство, его дотошные расспросы.

— Знаю, — кивает Маркиз. — Попадался мне... Он служил оккупантам. Наци знают о нем кое-что, держат в руках.

Мне все же странно... Да, я один спасся, вышел живым из могилы. Но ведь были же немцы-конвоиры. И другие немцы, отдававшие приказы...

— Конвоиров расстреляли, — говорит Маркиз. — Дело обычное, Мишель. Лишних свидетелей постарались убрать. А теперь, выходит, никаких не нашлось у Карнаха. Ведь двадцать лет прошло, как никак.

— И не каждый немец станет помогать Карнаху, — вставил Этьен.

Да, верно. Я ведь читал... Где-то в Австрии есть озеро, где фашисты спрятали контейнеры с ценностями, с архивами гестапо. Да, свидетелей уничтожали. Ничего удивительного... Просто мне трудно поверить, что я в каком-то исключительном положении. В мирное время я стал человеком самой что ни есть обычной судьбы. Служу в проектном бюро, хожу к девяти часам на работу. Пешком, для моциона, всегда по тем же улицам...

— Карнах сам, конечно, не сунется тебе на глаза, — говорит мне Маркиз. — У него тут должен быть кто-то... Человек, рассчитывающий на твое доверие.

Он не назвал Пуассо. И никто из нас не назвал его. Но это имя словно обозначилось в воздухе перед нами, и каждый прочел его. Имя малыша Пуассо, нашего воспитанника, фронтового товарища... Оно обычно произносилось легко, се улыбкой. А теперь выговорить его вслух — значит вынести приговор.

И в тот же миг я подумал и об Анетте. Эти два имени рядом, их не разделить при всем желании... Пуассо зовет меня к себе, настойчиво зовет, а Анетте это, однако, не нравится. Может, я напрасно обиделся на нее тогда...

— Ты не забыл, Мишель? — сказал Этьен. — В воскресенье тебя ждут в пансионе.

— Да, — сказал я. — Пуассо надеется взять у меня интервью. На линии Германа. Он ведь отвадил всех репортеров, взялся беседовать со мной сам, а потом позвать их...

— На пресс-конференцию, — сказал Этьен.

— Да, вроде...

— Ну, нам-то незачем ждать воскресенья, — решил Маркиз. — Я ночую у тебя, Этьен, если ты не против. Завтра утром мы с Мишелем отправимся... Авось ты все-таки вспомнишь, Мишель.

Мы идем по лесу, все трое, разговариваем тихо — ведь фронт близко. Мы продолжаем беседу в комнате Этьена, голова к голове.

— Но я же ничего не знаю, — повторяю я. — Мы не прикасались к чемоданам.

Чертовски жаль, конечно. Но побывать на линии Германа мне надо.

— Никто тебя не неволит, — говорит Этьен. — Ты не обязан лезть в это дело.

— Перестань, пожалуйста, — говорю я.

Маркиз вынимает из бумажника портрет Карнаха. Я долго разглядываю его, на всякий случай. Он в белой рубашке, темноволосый, с острыми усиками, концами книзу. Карнах тревожно обернулся, и фотограф-аргентинец, следовавший за ним по пятам, успел нажать спуск своей камеры.

— Надо бить тревогу, — говорит Этьен. — Как по-твоему, Маркиз? Будем собирать народ.

Он выдвигает из-под стола стальной сундук и отпирает его.

— У нас как-никак имеется организация... Да, ветераны не забывают свой отряд. А ты как думал, Мишель?

Я пробегаю списки. Я словно шагаю вдоль шеренги, всматриваюсь в лица, чтобы найти свое место в строю. Ох, как обширна сейчас наша дислокация, как далеко мы рассыпались в разные стороны по сигналу отбоя, мира! Один живет в Австралии. Товарищи в Брюсселе, в Намюре, на фламандской низине, на волнистых равнинах Брабанта, на виноградниках Шампани и у пиренейских глетчеров, на Маасе и на Мозеле, на Луаре и на Сене...

— Вызову тех, кто поближе, — говорит Этьен.

Он раскладывает на столе бумагу, конверты, неуклюже обхватывает шариковую ручку, — непривычны к ней его крупные, огрубевшие пальцы.

— Места знакомые, Мишель?

Странное дело, мне легче вспоминать, закрыв глаза. До чего все изменилось!

Я думал, что линия Германа, как только я увижу ее, заставит меня резко, с болью пережить снова последний плен и ужас той ночи, пронизанной холодным ветром, рассеченной прожекторами. Да, закрыв глаза, мне нетрудно ощутить смертельную усталость, лопату в онемевших руках. Она, словно живая, сама долбит твердый, промерзший сверху грунт, ударами отбивает время, злобно приближает меня к концу. Ведь пленных партизан не отпустят живыми, — тюремщики сказали нам это. Неизвестно только, где нас прикончат — здесь же, у вырытых траншей, или увезут куда-нибудь...