Я давала ему откусывать от вафли. Стакан он поднимал ко рту сам. Мне казалось, что я медсестра, а он раненый.

— Так вы оказались плохим трактористом, — не забыла тетя Зита.

— Трактористом я не был, это приятель мой Юра Казаков…

Я даже вскрикнула:

— Ой! А я его знаю. Он из Ленинграда?

— Да.

Я невольно посмотрела в окно, уже с любопытством, на тракторы. Мама и тетя Зита тоже стали вглядываться, словно ожидая увидеть за окном знакомых.

— Он провожал меня. — Борис Сергеевич тоже поглядел в окно.

— Он брат Вити Казакова из нашего класса. Он сдает экзамены или зачеты раньше других студентов и второй год уезжает весной на целину.

— Приезжает Юра четвертый год. А как работает! Это там, у нас на месте, надо видеть. Жарища. Пыль на зубах хрустит. Рубашка от пота колом стоит. Да, все у нас работают на износ: спят часто в кабинах, покемарит часок — и опять мотор включает. До постелей некоторые и дойти не могут. Обед и воду прямо к машинам им подносим. Сами просят, чтобы время зря не тратить, а мне кажется, многие выйти просто не в силах. Я Казакову воду принес, а у него трактор стоит, от мотора дым идет. Я Юре ковшик с водой подаю, а он показывает на трактор и говорит: «Ему воды надо». А самому и не вылезти из кабины, вижу. Спросил у меня: «Залить воду сумеешь?» Я и соврал, что сумею. Ошпарился не вовремя.

Всегда, глядя на машину, я и видела только машину. КамАЗ или трактор, автобус или легковая, красивая или так себе. Транспорт всегда был для меня чем-то вроде одушевленного предмета. Будто сам по себе, без людей движется. Конечно, иногда замечаешь шофера. Это когда переходишь дорогу не по правилам и шофер обругает тебя, или, если шофер знакомый, тогда его, конечно, замечаешь. И тут, глядя из окна на бесчисленные тракторы, я ни разу не подумала, что там, внутри их, сидят люди, пока Борис Сергеевич не назвал Юру Казакова.

— Работа тяжелая, бесспорно, — сказала мама, — только мне непонятно: сейчас уже лето — извините, кто же сейчас пашет? Это всегда делается весной.

Борис Сергеевич немножко с сожалением посмотрел на маму:

— Работников не хватает. Земли много. Пропадает она. А даже сейчас засеют — и еще успеет вырасти на ней хлеб.

— Это понятно, — вмешалась тетя Зита, — но вот светло сейчас, а у них фары зажжены… И заметьте: сколько едем — тысячи машин и у всех зажжены фары. Это ведь чистой воды бесхозяйственность. Согласитесь!

Борис Сергеевич еще больше порозовел лицом.

— Видите, шлейфы пыли тянутся кверху за каждым трактором? Это издали нам в чистом вагоне кажется, что шлейфы обходят тракторы стороной. На самом деле они и при включенных фарах работают почти на ощупь… В кабинах пекло, ребята мокрые, от пыли саднит в легких, не прокашляться… А это много-много часов за рулем надо выдержать.

Сейчас ползущие тракторы напомнили виденные мной фильмы о войне, когда все поле усыпано танками. Я сказала:

— Будто в кино битву показывают.

— Ну, это и есть битва. Только за хлеб, Кира. А на поле — герои.

Борис Сергеевич посмотрел мне в глаза. Лицо розовенькое, какое-то ненастоящее, а глаза серьезные.

«Наверное, тоже героем себя воображает», — подумала я с неприязнью и спросила:

— А почему же вы повар, а не тракторист, раз они герои?

Но тут молчавшие мама и тетя Зита накинулись на меня.

— В нашей спокойной кухне с водой в кране и то, ты думаешь, легко обед готовить? — сказала мама.

— Дома провозишься, — поддержала тетя Зита, — а ты представь, что он на такую ораву должен приготовить и в таких условиях. Тут на тракторе легче наверняка работать.

— Да не легче — труднее приходится трактористам.

Борис Сергеевич ответил раздраженно. Мне почему-то захотелось с ним не соглашаться. В конце концов, могу я высказать свое мнение?

— По-вашему, если приходится трудно, это уже геройство? А кто же тогда люди, влезавшие в огонь, чтобы спасти человека? Конечно, похоже на битву. Будто по полю идут танки, а не тракторы. Только знаете, в танки стреляли, бросали гранаты и никто не знал, выйдет ли он живым с поля боя. А тут каждый тракторист знает: как бы он ни устал, он останется жив, отдохнет… Вот я знаю: один человек боролся с верблюдом и тот его чуть не разорвал. Человек не знал, будет он жив или верблюд его убьет. Он, по-моему, герой.

— Кира, остановись! Это разные вещи. Ты не понимаешь.

— Мама, мне нельзя спрашивать? Я хочу понять.

По-моему, тетя Зита сказала правильно:

— Борис Сергеевич там работает и просто благородно отзывается о своих товарищах.

— Кажется, я понял, о чем Кира спрашивает, — сказал Борис Сергеевич. — Есть у нас один казах. Работает механиком. Осматривает тракторы, перегоняет их при нужде. В общем, машины знает хорошо. Как-то к нашим палаткам ночью прибрели верблюды. Три штуки. Не знаю, то ли свадьба у них верблюжья была, то ли им не понравилось у нас что-нибудь, только один верблюд просто взбесился. Увидит, что человек хочет из палатки выйти, — бегом туда: ревет жутким голосом, с морды слюна пеной падает, по палатке головой лупит, лягает, потом зубами схватил и потащил. Не знаю, чем бы это кончилось.

— Они очень опасные, мы с мамой видели, — сказала я.

— Я доскажу, можно? Но тут к верблюду подошел казах. Верблюд прямо осатанел от ярости: заревел еще громче, пасть как-то набок перекосил — мне все казалось, что он казаху хочет откусить голову. А мы, все здоровые парни, из палаток, как мыши из нор, выглядываем, а выйти помочь никто не решился. Потом многие сознались, что просто животный страх напал. Прямо ужас перед чудовищем какой-то. Казах бросил перед верблюдом свою куртку, и зверь стал на ней плясать. Пока верблюд плясал, — а мы не сразу поняли, что он просто в ярости топчет вещь, пахнущую человеком, — казах подошел к верблюдицам и повел одну в степь. Вторая пошла за ним сама. Скоро верблюд заметил, что самки уходят, и погнался за ними. Мы подумали, что казаху будет конец, единственное ружье оказалось разобранным…

— Вы извините, — сказала мама, — но мы знаем, как опасен верблюд в ярости. Вы хотите сказать, что казах — герой? У вас, действительно, все герои.

— Я хотел сказать, что казах справился с верблюдом. Вернулся целый и стал героем дня. Но когда казаха попросили подменить заболевшего тракториста, он согласился, но смог просидеть за рулем только пять часов — потом потерял сознание, не выдержал. А ребята работают по десять и больше часов. Юра Казаков иногда и по пятнадцать.

— Борис Сергеевич, — сказала тетя Зита, — у вас на Алтае есть знакомая бабка? Я давно хотела спросить.

— Есть, конечно. Какой-то удивительный вопрос. Соседка есть старенькая. У жены бабушка жива. Да много…

— Ну, будто не понимаете? Вы не стесняйтесь. Бабка-травница. У вас такая нежная кожа, будто только родились. А в таких условиях, как вы говорите, где люди сознание от работы теряют, сохранить такой цвет лица без специальных мазей…

Борис Сергеевич растерялся. Мама никак не могла поставить в правильное положение ручку на двери, чтобы выйти. Я стояла возле нее, тоже готовая удрать.

— За кого же вы меня принимаете? — брезгливо спросил Борис Сергеевич.

— Рецепт. Скажите рецепт. — Тете Зите явно было неловко, но она не хотела отступать.

Борис Сергеевич вдруг улыбнулся с жалостью:

— Рецепт я вам сразу сказал, вы просто не обратили внимания.

— Тысячу раз извините мою навязчивость, но мы женщины в определенном возрасте.

Я готова была укусить тетю Зиту за слово «мы». Я никогда не буду так жалко выпрашивать средства, чтобы молодеть.

— Моя бабушка и без мазей красивая! Мажьтесь сами, нам не надо! — крикнула я.

Борис Сергеевич расхохотался, прижимая к лицу рукавицы. Но тут же прекратил смеяться. И сказал серьезно:

— Рецепт я вам напомню, только надеюсь, что вы им не воспользуетесь. Я ошпарился. Заливал воду в раскаленный радиатор машины Юры Казакова и ошпарился. Кожа на лице слезла. Эта, розовая, — новая кожа. Старая меня больше устраивала, новая очень болит.