«Идиот, идиот, идиот, какой же ты идиот, Пак Чонхо».

И я такой же, Мингю думает. Усмехается этой мысли и прикрывает глаза. Зачем тебе комета, зачем все звезды, вместе взятые, если есть Солнце, да? И оно не в сотнях световых миль от, оно не появляется на небе раз в столетие, оно рядом совсем. Светит на тебя, пытается лучами дотронуться. А ты – ты гонишься за несбыточным, что мажет кровью мертвых звезд по ладоням.

Дверь позади скрипит надрывно громко, и Мингю вздрагивает. Оборачивается, видит Чонхо. Тот стоит на пороге комнаты, держась обеими руками за концы полотенца, что висит на его плечах. Стоит, молчит и смотрит во все глаза, в которых вихрь закручивается, целый шторм в шаге от того, чтобы обрушиться. Мингю опускает руку; бумага шуршит, задевая штаны.

Надо сказать что-нибудь. Надо попытаться объяснить, почему влез без спроса. Почему вдруг решил, что имеет право знать. Надо, но Мингю молчит тоже, совершенно не видя шторма в чужих глазах – он сквозь него проходит, Мингю не чувствует его. У него как-то пусто совсем внутри, и лишь надсадным и тупым в голове: «Идиот, идиот, идиот».

И больно. Очень. Опять. Потому что Солнце и кровь далеких звезд бурыми мазками по коже.

– Ты… – Чонхо стягивает полотенце с плеч, отворачивает голову. – Ты не…

– Не должен был? Не имел права? Ты это хочешь сказать? – Мингю опускает взгляд на письмо, которое все еще держит в руке; усмехается, позволяя горечи осесть в уголках губ. – В любом случае ты прав. Не должен был и не имею права. – Он поднимает с кровати конверт и аккуратно засовывает в него сложенный лист бумаги. – Я бы хотел извиниться, но не могу, потому что я не сожалею. Хорошо, что я узнал, потому что теперь…

– Что? Что теперь? – Чонхо швыряет полотенце прямо на рабочий стол, чуть не снося по пути настольную лампу. – Ты снова сделал дохуя умные выводы, даже не удосужившись разобраться сначала?

– А в чем здесь разбираться? У меня нет к тебе вопросов. – Мингю возвращает конверт на кровать, смотрит куда угодно, но только не на Чонхо. – К тому же меня это все не касается, – он прилагает слишком много усилий, чтобы заставить себя взглянуть в глаза напротив, – но зато касается тебя. Знаешь, все это время я думал, как же так. Почему такому, как ты, нужен такой, как я. Я ведь совершенно не тот человек, в котором можно нуждаться.

– Это не тебе решать, кто должен в тебе нуждаться, а кто нет.

– Может, и не мне. Но я понимаю, что все это бессмысленно.

– Да что «это», блядь? Господи, как же ты… – Чонхо накрывает ладонью глаза и шумно выдыхает.

Мингю понимает – видит, – что тот в одном шаге от того, чтобы начать орать и швырять в него какие-нибудь вещи. Понимает и даже не отрицает про себя тот факт, что в этом лишь его вина. Всегда только его.

– «Это» значит «цепляться за мимолетные мгновения», в то время как есть человек, который тебя любит, и он куда ближе, чем я. И ты любишь его тоже. Наверное. Пожалуй, я не хочу знать. – Мингю отводит взгляд, до боли кусая щеку изнутри. – Все это время ты пытался что? Заткнуть в себе дыру другим человеком? Я совершенно не гожусь для такого.

Лицо Чонхо разом теряет все эмоции. Он смотрит на Мингю так, будто видит в первый раз, и того непроизвольно передергивает. Быть может, этот разговор и вправду ошибка, но он так не считает. Он вообще сейчас ни о чем не думает уже, кроме того, что человек, который стоит перед ним, заслуживает куда большего. Целого мира, может. И всю Вселенную в придачу. Но никак не кретина, который даже себя полюбить не в силах.

– Знал бы ты, как сильно я хочу тебя сейчас ударить.

– Я не против. – И Мингю честно хочется подставить лицо.

– Знаешь, что ты сейчас делаешь? В миллионный раз ищешь повод, как бы сбежать. Ты только этим и занимаешься. – Чонхо сжимает и разжимает ладони, сверкает темными глазами из-под влажной челки. – Ты от всего сбегаешь. Чертов трус. – Он подходит ближе. – Когда до тебя дойдет? Что я, блядь, должен сделать, чтобы ты наконец понял? – Чонхо хватает Мингю за ворот футболки и ощутимо встряхивает. – Я пытался заткнуть в себе дыру другим человеком, говоришь? А пусть хоть так, если тебе нравится так думать. Но что сделал ты?

– Ничего, – тихо отвечает Мингю, даже не пытаясь сопротивляться.

– Вот именно. – Чонхо сужает глаза, приближая свое лицо, а после толкает его так, что Мингю отступает на два шага. – Тебе не любить страшно, а позволить себе думать, что ты все еще действительно способен на это. Что, кажется, будто ты таким образом всю свою боль обесцениваешь? Решил носить траур до конца жизни и все-таки сдохнуть никем в полном одиночестве?

– Да какого… какого черта ты мне говоришь все это… – Мингю хлопает ртом, пытаясь заглотнуть воздух.

– А ты? – Чонхо повышает голос. – Я устал от бессмысленных попыток пробиться через стену, которую ты выстроил перед собой, почему-то решив, что недостоин. Ты с таким усердием разглядываешь в себе все самое плохое, думая, что можешь прикрыться этим, что можешь использовать это как аргумент в любом споре.

– Хватит! – кричит Мингю в ответ. – Я ничем не прикрываюсь. Все, что я хочу, это чтобы ты понял, что я не тот человек, который может дать тебе то, что ты хочешь. А эта… эта девушка… – он указывает на лежащий на кровати конверт, – может.

– Прекрати эти уебищные попытки заставить меня отказаться от тебя! – окончательно срывается Чонхо.

– Что? – Голос дрожит.

(Все пропало. Они – пропали. Им конец.)

Чонхо не отвечает – разворачивается и выходит из комнаты. Мингю даже среагировать не успевает никак про себя – просто дергается следом за ним на автомате. Выбегает в гостиную с бешено колотящимся сердцем, чувствуя, как кипит и пузырится кровь в венах.

За окном гремит гром, когда Чонхо останавливается посреди кухни, хватаясь за голову. Секунда, две – он заносит руку и с размаха сшибает со стола кружку, которая летит в стену. Осколки отскакивают так далеко, что один из них прилетает Мингю прямо под ноги. Он отшатывается, понимая, что его всего трясет.

– Чонхо, – зовет он тихо, но почему-то равно запредельно громко.

– Не подходи ко мне, – оборачиваются на него, указывая пальцем.

Мингю раздумывает ровно секунду, спустя которую делает несколько шагов вперед – слишком уверенных для того, кого колотит мелкой дрожью. От всего сразу колотит: от эмоций, осознания, увиденного, утраченного и одновременно обретенного. И будто бы вся жизнь обрушилась на голову разом – та самая, которой он не видел для себя.

Он останавливается перед Чонхо, упрямо смотря ему в глаза, но тот отводит взгляд, дыша глубоко и прерывисто. Когда Мингю видит, как он заносит руку, ему кажется на мгновение, что сейчас его действительно ударят, но Чонхо замирает и руку опускает обратно, а Мингю перехватывает ее на полпути, сжимая в своей.

– Я больше не могу, – он прикрывает глаза на пару мгновений и переводит взгляд себе под ноги, – я сдаюсь. Прости меня. Ты прав, я трус. Я ищу оправданий. Я постоянно убегаю. Я постоянно боюсь. Но самый большой страх для меня – то, что я снова потеряю важного мне человека. И мне опять придется учиться жить без него. А мне придется, Чонхо. Я думал, если… если… – Мингю путается в словах, терпит жжение в уголках глаз, потому что, блядь, он не имеет права лить слезы.

(Я думал, если не буду подпускать тебя к себе, будет проще. Я думал, если буду игнорировать свои чувства, будет проще. Я думал, если ты возненавидишь меня, будет проще.)

– Я сдаюсь, – повторяет он, – но я не хочу учиться жить без тебя. Наверное, это значит… – голос подводит – хрипит, срывается, – наверное, это значит, что я попытаюсь. Попытаюсь остаться. Здесь. С тобой.

(Чем бы это ни закончилось.)

Чонхо не отвечает ему, и Мингю поднимает голову. Смотрит в глаза напротив, а в них весь мир будто трещит по швам. Там волны покинули берег, не оставив после себя даже ракушек. Покинули, чтобы вернуться снова и смыть к черту весь прибрежный город.

Мингю дергают за руку на себя, обхватывают ладонью затылок. А Мингю – Мингю разрешает себе утонуть. Окончательно и бесповоротно – до боли на изнанке век, до замкнувшихся артерий, до вакуума в легких. До мира, что прямо сейчас осыпается осколками, на которые он наступает сверху. И никакого самоконтроля совершенно. И так удивительно больно и сладко одновременно.