– Эй, – зовет он, и Чонхо останавливается, смотрит на него, – поехали в Пусан.

– Что? – Тот хмурит брови, явно не понимает ничего, мнет в руках зарядку от телефона.

– К твоей маме.

– Зачем?

– В смысле «зачем», – Мингю неловко опускает взгляд, – она же звала тебя. А мне кажется… мне кажется, ты бы не захотел ехать один. Ты, конечно, всегда можешь позвать с собой Сонёля или Юбина. А может, Мингю, когда он вернется, но я… – Он отворачивается, берет кружку, хочет отпить кофе, но передумывает – громко ставит на столешницу. – Я бы хотел съездить с тобой.

(«Я бы хотел, чтобы с тобой поехал именно я».)

Чужие шаги тихие совсем и почти не слышатся – он скорее кожей ощущает, что Чонхо останавливается точно позади него. Мингю выдыхает и оборачивается, заглядывает в его глаза. В них ни намека на улыбку, но там нечто большее.

– Поехали.

Ему хочется сказать еще что-нибудь, спросить, но все слова стынут прямо на губах. Не получается никак. Почему так сложно, господи? И сложнее всего именно тогда, когда тебе действительно есть что сказать.

Он опускает взгляд и не сразу осознает, что сам подступает ближе и тянет руки вперед. Обхватывает ими Чонхо и обнимает. Слышит чужой удивленный вздох – короткий, тихий – и обнимает еще крепче, упираясь лбом в плечо.

– И я тоже, – говорит Мингю и отстраняется.

Чонхо не спрашивает, что он имеет в виду. Он выжигает взглядом несколько долгих секунд, а после улыбается – грустно, надтреснуто. В этой улыбке нет радости, в ней нет тепла. Там только осколками стекла режется где-то на сгибе локтя.

(«Соври».)

За окном совсем темно, когда Мингю просыпается. Кажется, он поспал часа три или четыре, хотя волосы почему-то все еще немного влажные после душа – отключился на диване в гостиной, когда прилег пересмотреть фотографии на телефоне, который так и остался зажатым в руке. Время на экране показывает первый час ночи. Он садится и трет глаза; плед с ног сползает на пол. По-хорошему бы сейчас перекочевать в кровать и продолжить смотреть сны, но, кажется, не в этот раз.

За окном льет дождь. Отбивает рваный ритм на подоконнике и возвращает в реальность.

Чонхо рядом нет – опять топится в душе, судя по шуму воды со стороны ванной. Мингю продолжает тереть слезящиеся после сна глаза и поднимается с дивана. Насыпает Куки еды, находит на одной из полок шоколадный батончик, медленно жует его, наблюдая за тем, как корги хрустит кормом. Желудок, в который почти сутки не падало нормальной еды, на шоколад реагирует не очень и громко осуждает.

Сначала он хочет постучаться в дверь ванной и крикнуть что-нибудь вроде «Эй, хватит плескаться, у нас дела», но поднятая рука опускается прежде, чем сжаться в кулак. А сонливость как рукой снимает. Мингю кашляет пару раз, подавившись будто – словами, что все еще мажут по губам, так и не обретя жизнь. Что он скажет Тэёну, когда увидит? Что он скажет Мину? Что он в принципе может им сказать? И как много будет написано прямо на его лице?

Мингю знает, что Тэён поймет все сразу. Мингю знает, что Тэён мысленно назовет его кретином. А потом попросит слать письма.

Письма.

В комнате Чонхо так же темно, как и в гостиной. Он включает настольную лампу и смотрит в сторону балкона. Хочется курить, но сигареты закончились, а новые купить они забыли. Мингю по привычке шарит в заднем кармане – на всякий случай, – но находит там лишь фантик от мятной конфеты. Он мнет его между пальцев, продолжая разглядывать Сеульскую башню, которая все так же светит сине-фиолетовым.

Сине-фиолетовым.

Голубой с сиреневым поразительно красиво сочетаются. Но что будет, если их смешать? Закрасить одно другим. Какой цвет победит? Или, быть может, они оба исчезнут, оставшись мутным пятном на стекле?

Взгляд скользит вниз по раздвинутым шторам, падает на кровать. Мингю перестает терзать фантик от конфеты, вместо этого начиная терзать самого себя. На краю заправленной постели лежит вскрытый конверт и сложенный вдвое лист рядом.

«Забавно это. Сейчас все отдают предпочтение мессенджерам, а кто-то все еще пишет письма от руки».

Чонхо открыл письмо. Спустя несколько дней – все-таки открыл. И оставил его здесь, в темноте своей комнаты. Прочитал ли он его? Пробежался ли взглядом по строчкам, задержался ли на подписи в самом конце? Или не смог зайти дальше первого абзаца, бросив и сбежав? Мингю опускает руку с зажатым в ней фантиком, роняет его на пол. Все еще терзает себя, потому что да, слишком хорошо осознает потребность подойти и заглянуть в этот сложенный вдвое листок.

Это нечто очень важное – Мингю знает. Просто не может быть иначе. Там, между строк, прячется что-то болезненно сокровенное – настолько, что нужно время, чтобы найти в себе силы заглянуть туда. Затеряться взглядом в витках букв. Заполнить себя чужим смыслом, которым делятся в надежде на то, что он найдет дорогу к сердцу.

Мингю понимает, что не должен этого делать. Ему нужно развернуться и выйти из этой комнаты, а не делать шаг вперед. Он не имеет права вторгаться в чужую жизнь подобным образом, он, кажется, совсем ни на что права не имеет, если подумать. Не имеет, но все равно обходит кровать и тянет руку к письму.

«Игнорируя прошлое, мы не можем полноценно жить в будущем».

Чонхо перестал игнорировать. Он встретился с ним лицом к лицу.

Мингю бросает последний взгляд на раскрытую дверь и отворачивается к окну. Делает глубокий вздох и опускает взгляд на строки на бумаге. Самую малость перестает существовать, когда видит первую из них.

Привет, Чонхо.

Прошло много времени с тех пор, как я в последний раз писала тебе письмо. То самое, на которое ты так и не ответил. Возможно, оно потерялось где-то на пути в Корею, и, наверное, я бы даже была рада этому, потому что я не хочу думать, будто ты сам решил не отвечать.

Помню, что мы с тобой договаривались слать друг другу письма минимум раз в месяц – именно письма, от руки, такие глупые и бессмысленные, как может показаться многим. Но тебе слишком нравились подобные вещи, а я просто не смогла тебе отказать. Мне всегда было достаточно разговоров в Сети, но, знаешь, спустя какое-то время я уже не могла жить без твоих писем. Не могла и не могу, но все равно продолжаю, потому что ничего больше не остается.

Я бы так хотела знать, почему ты пропал. Почему удалил свои страницы, перестал отвечать. Я ведь поэтому и отправила тебе то письмо – надеялась, что хотя бы эта нить не оборвалась. Но сейчас я не знаю, держит ли ее хоть кто-нибудь на другом конце. Возможно, ты переехал: в другой район, город, страну. Но если ты читаешь эти строки, пожалуйста, дай мне знать, что с тобой все в порядке. Этого достаточно.

Я бы многое отдала, чтобы вернуться в то время, два года назад, когда мы сидели на берегу острова Сорэсом, смотрели на Ханган и думали о том, что все у нас в жизни будет хорошо. Что мы есть друг у друга. Но как быть? Кажется, я не смогла тебя удержать. Хотела бы я ошибаться. Хотела бы, чтобы ты сказал мне «нуна[2], ты идиотка». Что угодно, лишь бы я перестала думать о том, что я все-таки тебя потеряла. Что угодно, лишь бы повернуть время вспять и никуда не уезжать.

В последних числах октября я прилетаю в Корею. Каждый вечер я буду приходить на Сорэсом. Поэтому, если ты хочешь увидеть меня так же сильно, как я тебя, пожалуйста, приходи. Я буду ждать тебя.

Если бы ты только знал, как мне тебя не хватает.

С.

Мингю всматривается в строчки до рези в глазах. Буквы плывут, сливаются, превращаются в кляксу, но даже тогда он не может опустить руку, чтобы вернуть письмо на место. Сердце в груди стучит в конвульсии, оставляет несуществующие трещины на ребрах, отзывается гулом в ушах. Уголки глаз щиплет тем, что держать в себе становится уже слишком сложно, мысли кусаются, проглатывают друг друга.