Убежденность в том, что она приезжает сюда как гостья и что ей не придется вновь увидеть ни одного лица, ни одного пейзажа, наполняла сердце приятной грустью. Зулейха чувствовала вкус эгоистичного сострадания и гордость за себя, когда думала: в то время как она двигается к далекой и блестящей, словно луна, неизвестности, столько несчастных проведут свою жизнь здесь, в глуши и темноте.

Но на этот раз в путешествии появилось нечто, что существенно отличало его от всех предыдущих. Было неясно, когда она сможет вернуться из этих мест обратно. А может, вообще проживет свой век, задыхаясь от безысходности, в мрачном и перекошенном домишке в деревне под галдеж детей.

Зулейха еще не достигла того возраста, когда человек в состоянии понять, что определенные стороны жизни могут изменяться гораздо быстрее, чем прикрытая дымкой мечтаний игра воображения. Она впадала в крайности — от надежды бросалась к полному отчаянию. Когда-то она представляла, что больше отец никогда не вернется, пропадет в этих горах, а сейчас с той же безнадежностью видела себя обреченной на пребывание здесь.

Зулейха не могла забыть горечь той десятиминутной остановки в грязной кофейне. Эти длинные засаленные настилы, растеленные поверх рассыпающихся кирпичных кладок скамей. Мутную воду, которая струйкой сочилась из-под них через колючки и мох. Сад вокруг, до самых стен бывшего караван-сарая[45] поросший сорняками и дудником[46]. Эти переплетенные стволы платанов, тополей и других деревьев, что росли напротив, почти закрывая часть неба.

Это место могло привлечь Зулейху только при условии, что здесь случайно остановилась по пути шумная кампании мужчин и женщин.

Девушка, закрыв глаза, на минуту представила себе сцену пикника. На дороге урчат машины и мотоциклы, рядом ходят всадники в блестящих сапогах, спортсмены с обнаженным торсом и длинными голыми ногами, недавно возмужавшие студенты со свежими, чистыми лицами. Накрывают на стол, расставляют на нем алюминиевые тарелки, раскладывают консервные банки, достают бутылки и термосы. В окнах, наполовину заросших плющом, мелькают мужские и женские головы. А между деревьями, как музыка, раздаются перекликающиеся голоса, звучат приветствия. Смелый любитель фотографировать пытается по шатающимся под ногами камням вскарабкаться на разрушенную стену. Поднимаются крики.

Да, только толпа развлекающихся молодых людей могла украсить эту жалкую и дикую природу и придать ей хоть какой-то смысл.

Вероятно, кто-то из жандармов взял багламу и затянул заунывную деревенскую тюркю. Голос певца казался Зулейхе гласом Анатолии, которая готовилась ее задушить, все сужая и сужая вокруг петли горных цепей.

В руке у нее была палка, которая досталась ей ценой ободранных в кровь пальцев.

Зулейха с пожелтевшим лицом, с побелевшими сжатыми губами, нервной походкой, как аист, вышагивала вокруг красной развалюхи-автомобиля и от злости хлестала палкой по траве.

И хотя все складывалось не лучшим образом, это не значило, что, для Зулейхи все закончилось. Дядя говорил, что, пока оставались силы бороться, была и капля надежды на то, что она переубедит несговорчивого отца и, возможно, даже сбежит в стамбульский университет.

Зулейха, скорее, из-за нетерпения заговорила с отцом в ту же ночь и тоном, не допускающим возражений, заявила, насколько важно получить высшее образование молодой девушке вроде нее.

Сначала казалось, что переубедить отца удалось. Время от времени он кивал. Но когда Зулейха, вся дрожа, наконец замолчала, он взял ее руки в свои и на весь поток слов ответил следующее:

— Не получится, дочка. Нехорошо будет тебе сейчас оставить нас с матерью одних.

Названная причина сразу ударила по слабой стороне дочери.

Но когда Али Осман-бей понял, что Зулейха восприняла его слова как проявление пустого отцовского эгоизма и собирается продолжить спор, назвал действительную причину:

— Ты сейчас находишься в том возрасте, Зулейха, когда закладываются основы твоей личности. Как бы то ни было, тебе нужно несколько лет побыть вне той среды…

Зулейха сразу догадалась, что отец подразумевал под словом «среда». Это та атмосфера, в которой она жила до сих пор, Стамбул и особенно окружение дяди.

Зулейха наконец с ужасом поняла, что попалась. Отец все продумал. Никакая сила более не могла сломить упрямства этого тихого военного. Все усилия прошли бы впустую — как и те слезы, что были пролиты, чтобы в свое время заставить его отказаться от роли искателя приключений в Анатолии.

Этот человек, который раз в несколько лет между нескончаемыми сражениями на миг заезжал домой, любил своего ребенка, как любят детей друзей, к которым заходят в гости. И этот гость сегодня превратился в домашнего тирана, распоряжающегося ее жизнью.

Если бы Зулейха была чуть старше и смотрела не на беспокойство, читавшееся в глазах этого военного, а обратила внимание на синюшного цвета круги у него под глазами, она бы поняла, что и сейчас он был не более чем гостем.

Но она этого не заметила. И только жестко улыбнувшись и скривив губы, произнесла:

— Папа, тебе не кажется, что ты немного опоздал?

Силифке был не мрачнее тех городков, в которых Зулейхе довелось побывать во время прошлых летних каникул в Анатолии.

Все те же виноградники, сады и реки вокруг. Ничего не изменилось.

Как и в прошлые годы, общества девушки искали семьи расторопных служащих и офицеров. Они старались вытащить ее на гуляния.

Зулейха осознавала, что вызывает любовь и восхищение окружающих да и просто стоит на уровень выше их всех. Эти мысли ее раззадоривали, но радость быстро угасала: примитивность и однообразие развлечений, обыденность обстановки и неискушенность людей снова приводили ее в отчаяние.

Их дом стоял на верху склона, что спускался к берегу реки. На нижнем этаже находилась длинная выложенная камнем терраса. В конце террасы перед выходом на улицу у двери, стеклянные створки которой были всегда открыты, стояла цветочная кадка с пальмой и плетеное кресло.

Лето выдалось не в меру жарким и душным. Слуга в доме заставлял садовых работников безостановочно носить воду из колодца и лил ее на каменный пол.

Молодая девушка в полузабытье лежала в плетеном кресле, сцепив руки на затылке. Ее дыхание и циркуляция крови по венам, казалось, были столь же медленны, как движение колесника[47], что медленно крутил лопастями в слабом течении реки.

Сейчас на палубе Зулейха, несмотря на то, что была закутана в толстое одеяло, чувствовала, как вся дрожит от северо-восточного ветра. Как огнем горит ее кожа, хотя лицо и руки мокрые от брызг.

До сих пор не понятно, что произошло, но тем летом со здоровьем Зулейхи случилось что-то неладное. Возможно, она перенесла нервное расстройство.

Али Осман-бей видел, что дочь отказывается пить и есть, а потому буквально изводил местного доктора. Каждый день по пути домой доктор заходил осмотреть Зулейху. Это был очень смуглый и толстый человек. Он носил широкую летнюю одежду из парусины, край его насквозь промокшей от пота накрахмаленной голубой рубашки вечно торчал из брюк, на которых всегда оставалась расстегнутой одна пуговица.

Доктор ходил неизменно в панаме, которую изнутри рядами выкладывал листьями винограда и инжира, потому что та плохо защищала от жары его лысую голову. Проходя через дверь с корзинкой, полной овощей и ягод из соседнего сада, он гремел на весь дом: «Маленькая ханым, ты еще не встала?»

Живость и зычный голос этого человека вызывали у Зулейхи необъяснимое отвращение. Она не отвечала на его вопросы, отказывалась есть приготовленные из принесенных им ягод угощения и ни в какую не давала себя осмотреть, упрямясь как ребенок.