А уж когда «Лено-охранный» иммунитет явно сходил «на нет», возникали как внезапные, так и неожиданные торможения уже распаленного инстинкта, природу которых (я говорю о торможениях) я не мог понять.
Лена еще с университета была дружна с Риной Семеновой и ее мужем Виленом, тоже выпускником философского факультета. Мне они оба нравились. После окончания курса Вилена направили преподавать марксизм-ленинизм в Горьковский университет, туда же вслед за ним отправилась и Рина, ставшая уже кандидатом философских наук – у нее продвижение по научной лестнице шло без сучка – без задоринки. Вилен отставал от нее не только по годам, но и по несколько иной устремленности. Если Рина решила использовать пребывание в Горьком для приобретения биологического образования, то Вилен именно там начал в высшей степени удачную партийно-комсомольскую карьеру. Особенно его продвижению вверх по этажам партаппарата поспособствовало весьма удачное (как сочли в ЦК КПСС) участие в дискуссии на философские темы во время проведения Всемирного фестиваля молодежи в Москве в 1957 году, когда он пламенно и находчиво защитил от нападок диалектический материализм и научный коммунизм. Нельзя сказать, чтобы Рина в своих – притом тоже пламенных – убеждениях отличалась от мужа. Просто ей выпало пропагандировать то же самое, что и Вилену, только перед другой аудиторией. А в остальном это были ребята, ничуть не задающиеся ни должностями, ни успехами, а потому, как говорили в те дни, «свои в доску». Впрочем, Рина была еще ближе Вилена к Лене и особенно ко мне, потому что всерьез занималась альпинизмом и даже имела квалификацию инструктора. Одну смену мы втроем провели в альплагере «Уллу-тау» на Центральном Кавказе, в ущелье Адыр-су, и Лена там ходила на значок «Альпинист СССР 1ой ступени» в отделении под командой Рины, имевшей уже второй спортивный разряд, в то время, как я нахаживал только на третий. Там-то в перерыве между восхождениями Рина, глядя на нас с Леной (мы в ее глазах являлись идеальной супружеской парой), сказала, что с Виленом у нее в постели ни о каком благополучии и речи нет. Лена попыталась остановить излияние Рининой откровенности, но Рина ей не позволила, словами: «Нет, я хочу говорить! Почему у других это есть, а у меня нет?» Судя по тому, что она поведала, дело было действительно плохо. Мне было жаль и Рину, и Вилена, хотя и по-разному, только не поймешь, кого больше – неудовлетворенную Рину или, неудовлетворяющего мужа, который «горел» на партийной работе, как и подобало ему, твердокаменному ленинцу, к тому же еще и сыну соратника самого Ильича, а, стало быть, генетически впитавшему во все свои поры марксизм-ленинизм. Но наряду с сожалением по поводу обоих наших друзей в мою голову закралась еще одна мысль – а что, если Рина по-приятельски намекает мне, мужу своей давней подруги Лены, что в создавшихся условиях никому не будет худа, коли я втихаря помогу Рине справиться с проблемой – в конце концов, это действительно с моей стороны было бы дружеским действием, тогда как от Лены ничего бы не убыло – в этом Рина была заранее правильно убеждена. Данной версии смысла состоявшегося исповедального разговора я никакого хода не дал, однако и выбросить ее из головы не торопился.
Вспомнить об этом мне пришлось через несколько лет. Лена, поговорив с Риной о чем-то по телефону, передала мне, что та просит меня заехать к ней домой и достать с антресолей байдарку – мы как раз собирались вместе отправиться в весенний поход. Я пообещал приехать. Назавтра я уже был с Рины. Зная, что я только что с работы, она предложила сперва пообедать. Это было в порядке вещей, как и то, что она выставила к обеду вино, и мы выпили с ней по паре рюмок: «За грядущие походы и восхождения», и «за нашу дружбу». Собственно, так тоже случалось всегда. Мы мирно, дружески и в общем-то нейтрально беседовали на кухне, совершенно не касаясь, так сказать, скользких тем. Потом я спросил, где разобранная байдарка, и Рина показала на створки дверец над входом в кухню. –«Лестница есть?» – «Есть, » – сказала Рина. –«Ну, хорошо, » – отозвался я, и пошел за стремянкой, куда было сказано. Расставив ноги стремянки в стороны, я уже собрался полезть наверх, когда Рина остановила меня: – «Подожди, там поверх мешков лежит кое-какой хлам. Я разберу его и передам тебе вниз». С этими словами она поднялась по ступенькам на верхнюю площадку лесенки, а я задрал голову вверх. Мне давным-давно было известно, что Рина отлично сложена, но в этом ракурсе я ее раньше не видел, тем более, что на ней сейчас был только домашний халатик, хотя трусики все же находились на месте – это мне было видно снизу прекрасно. И тут же в сознание вернулся тот давний разговор в альплагере «Уллу-тау», позволивший еще тогда допустить мысль, что Рина не против принять меня туда, куда чересчур редко попадает, по ее мнению, Вилен. Продолжать развивать всякие соображения на этот счет мне мгновенно показалось и некогда и незачем. Рина уже распахнула створки дверец антресоли и потянулась внутрь, встав на цыпочки и наклонив тело, когда я взлетел на верхнюю ступеньку, вынул Рину из антресольного зева, обхватил ее тело руками и, не выпуская стал осторожно спускаться с ней вниз. Оказавшись на полу, я перехватил ее поудобнее и понес в спальню на кровать. Вилена не было в Москве – собственно, потому здесь и оказался я – и теперь его жена стала моей ношей. Уложив ее поверх покрывала, я без предисловий стал расстегивать пуговицы халатика, а, избавив Рину от него, быстро стянул с ее прекрасного «нижнего бюста» (виноват в названии Маяковский), бедер, голеней и ступней трусы, а лифчика на ней и без меня уже не было. Все это время мною недвусмысленно владело половое напряжение. Я окинул взглядом всю свою впервые ничем не прикрытую подругу и нашел, что она на самом деле прелестна. От ее ладного тела исходил теплый свет, будто от розоватого мрамора. Формы груди, живота, ног выглядели и внушительно, и мягко, лицо казалось лишь слегка удивленным, но, тем не менее, радостным. Белокурые волосы крупными кольцами сбились на лоб. Я принялся целовать ей лицо, потом грудь – в тот момент я впервые задумался, кого мне напоминает она своим телом и светом, исходящим от него, а затем и позой, когда я уложил ее на бок, и почти сразу нашел ответ – если не считать несходство Рининой головы с темноволосой моделью Гойи, она была почти вылитая «Обнаженная маха» с портрета этого Великого испанца. Казалось бы, этому тоже можно было только радоваться, но при совмещении этих двух образов в один я вдруг почувствовал, что посылавшее меня в бой напряжение в чреслах вдруг стало почему-то исчезать. Я продолжал целовать прелестное тело, но уже не думал обнажаться сам – мне было нечего предложить своей махе в качестве орудия удовлетворения, но и не ласкать такое тело я тоже не мог. Не знаю, какой гипотезой воспользовалась Рина – ей, видимо, было так приятно получать даже то, что являлось для нормального акта соития только прелюдией, но она осталась мне благодарна и за это. Не исключено, что Рина простила мне осечку, представив, что в последний момент образ Лены оказался между нею и мной. Будучи действительно хорошей подругой моей жены, она, вероятно, нашла это вполне естественным – не так-то просто человеку, которого она прилюдно называла идеальным мужем, в один момент перестать быть идеальным. У меня же было другое объяснение случившемуся, хотя и довольно близкое к Рининому. Я понял на сей раз, что это Ленино поле на расстоянии окутывает меня даже когда это мне, а, возможно, и ей уже не было нужно.
Однако кто может знать, чьими полями и ради чего именно так управляет нами Вседержитель Судеб, Всемогущий Творец? Женщина в электричке заставила меня безапелляционно и мгновенно ее захотеть, в то время, как вполне знакомая и давно привлекающая к себе Рина, представшая передо мной в доселе невиданном блеске, вдруг словно бы этим самым блеском пригасила мое желание завладеть ею. Произвольной ли была направленность действия полей? В этом я очень сильно сомневался. Какая спонтанность, с моей точки зрения, а лучше сказать – для меня, могла иметь место, когда речь шла о перемене определяющего вектора всей моей жизни? Если я принял решение изменить ее, перестав посвящать себя Лене, то зачем после этого я стал бы мешать самому себе? Было ясно, что это сделали внешние силы – и уж, конечно, не мои внутренние и не просто инерциальные силы привычки. Впрочем, что я мог в этом тогда понимать? Будто и инерция была предусмотрена кем-то еще, кроме Бога. Последействие случившегося соития – какое-никакое – наблюдается всегда и везде, а уж кто или что накладывает блокировку на близость, наперед не узнать.
