Спустившись с маяка, мы повернули в сторону Трахтемирова, где думали заночевать у бабы Ольги, жившей в яру у моста. Она и дед Прокоп были ближайшими соседями возле того дома на горе, в который меня привела судьба весной 1982 года. В последующие годы я иногда ночевал у бабы Ольги, помогая ей по хозяйству.
Не буду описывать историю её жизни - она обычна для сельских жителей. Достаточно будет сказать, что баба жила сама и летом, и зимой в своей старой хате, стоящей в яру у потока, стараясь поменьше общаться с людьми. Такая аскетическая жизнь заполнена постоянными трудами по хозяйству, но она приближает человека к миру, растворяя его "Я" в изначальных природных ритмах, делая причастным земле и небу, солнцу и луне, ветру и дождю. Эта неразрывность с природными началами бытия чувствовалась во всём облике хаты бабы Ольги - скорее даже с началом чисто растительным, потому что кур, гусей и другой живности она давно уже не держала, а жили у неё только коты - сначала белый кот Лебедь, который ушёл на охоту в леса и не вернулся; а потом кошка Муха.
Когда мы подошли по льду к Трахтемирову, солнце уже опустилось совсем низко.
Мороз к вечеру начал усиливаться, и пока мы шли от берега к хате бабы Ольги, под ногами скрипел снег. Хата у бабы была низкая, крытая соломой и рубероидом, а стены для тепла были обложены высохшими снопиками соломы, засунутыми за вертикальные жерди. Так, по словам местных жителей, намного теплее зимой, да и стены обмазывать не нужно. Другое дело, что в этих снопиках заводится неисчислимое количество мышей и шорох от них по ночам бывает неслабый, но иногда это даже мило.
Поздоровавшись с бабой, мы проявили необходимые в таким случаях знаки почтения и преподнесли дары - "хлiб" и "ковбасу", после чего нас пустили переночевать.
Внутри хата была побелена в голубоватый цвет, там было чисто, пахло зерном, яблоками и сеном, которым был посыпан глиняный пол. В комнате стояла большая печь, где варилась пища в "горщиках" и спала баба, и еще одна вертикальная печь для обогрева, называвшаяся в народе "груба" - она была встроена в стену между двумя комнатами.
Приятно было, проведя весь день на льду и придя с мороза, с обледеневших обрывов ложится спать у этой "грубы" на деревянной лавке, спиной к тёплой печи. Диброва с Максом "випили горiлки" и о чём-то беседовали с бабой, а я под звуки их голосов начал постепенно погружаться в сон у теплой печи.
Не раз мне уже приходилось засыпать здесь, на лавке у печи, в эти приятные минуты расслабления предаваясь воспоминаниям, и тогда все дороги странствий, ведущие в неведомое, оживали в душе. Иногда я приходил в эту хату вечером, когда над трахтемировской долиной горела заря; иногда отправлялся в далёкий путь утром, когда голубой небесный свет отражался на стенах комнаты; а иногда - в ночь, в непогоду и в неизвестность.
Сейчас таких ветхих, природных хаток, как дом бабы Ольги, остаётся в селе всё меньше и меньше; они уходят в прошлое, как и сам традиционный, наполненный вековой мудростью народный образ жизни. Но у меня в памяти навсегда запечатлелся образ такой старой хаты и возникающее там настроение - красный огонь в печи, коричневые и черные горшки, голубые стены, сено на полу, пучки зверобоя над дверью, запах соломы, мышей, дыма, хлеба, яблок и мёда... Терен, хмiль i калиновий цвiт... Стара Україна...
Несколько лет я навещал бабу Ольгу, хотя она, будучи колдуньей, знала будущее и предсказывала, что придёт время, когда мне надоест ходить в Трахтемиров, и я больше никогда не появлюсь на пороге её дома.
Так и сбылось. Следуя главному принципу своей жизни - всё проживать, изживать и без сожаления уходить дальше, к новым неведомым целям, однажды морозным солнечным утром в марте 1988 года я понял, что засиделся в Трахтемирове и давно уже не происходит со мной здесь ничего необыкновенного - таинственного, для чего я не знаю названия, открывавшего за видимым миром иные, невидимые, фантастические миры; а прихожу я сюда лишь по привычке. Мне стало ясно, что больше я сюда не вернусь. Простившись с бабой, я ушёл по полевой дороге за гору, в соседнее село Букрин; оттуда на автобусе доехал до Мироновки, сел на поезд и действительно больше не возвращался в Трахтемиров, в те места, откуда начались мои приключения. Но это произошло лишь через год после нашего с Максом и Дибровой путешествия.
А тогда мы переночевали в теплой хате, рано утром проснулись, накололи бабе дров и я расчистил двор от снега музейного вида деревянной лопаткой, вырезанной из цельной липовой доски - "щоб легше була". Потом мы снова вышли на лед, чтобы к вечеру попасть в Переяслав, на киевский автобус. Перед нами простирались следы от рыбацких мотосаней, по которым легко было идти в сторону утреннего солнца...
Искрился снег, и всё так же звала в себя голубая даль.
Пустыня безветрия
Закончилась зима и пришла весна. Перед началом навигации нам со Шкипером пришлось две недели проработать в порту. Там, среди грохота, ржавого железа, угольной пыли и суеты, ходя в сапогах и грязном ватнике, я вошёл в состояние такого полного безразличия ко всему окружающему, что его можно было описать словом "ничего не существует". Мир казался нереальным той "великий иллюзией", о которой так любили на протяжении всех веков рассуждать в Индии.
Необходимость общаться со всяким быдлом была весьма неприятной после нескольких месяцев, проведенных в общении с людьми пути, в творческой деятельности и работе с санскритскими текстами. Но в то же время всё происходящее не имело никакого значения по сравнению с чем-то неописуемым, абсолютно неподвижным в глубине меня и напоминающем пустое зеркало. Зеркало всё отражает, но изображения в нём не сохраняются и никак не изменяют само зеркало. Вот и зеркало моего сознания отражало разговоры с каким-то мелким начальством, хождение по складам, погрузку бочек с краской и тому подобную возню.
Тогда у меня и возник образ "пустыни безветрия" как символа этого состояния абсолютного покоя. Безбрежной пустыни, в которой без следа исчезают караваны мыслей, так и не достигая её миражей... Если бы на географических картах где-то была обозначена такая великая Пустыня Безветрия, Пустыня Покоя - то именно туда, а не в Среднюю Азию стоило отправиться в путешествие... Путешествие без возврата.
Потом, летом, образ пустыни безветрия снова и снова стал приходить ко мне на дорогах странствий. Особенно часто это бывало в пасмурные дни, заполненные серым светом. Куда-то идешь, не зная зачем, по серой дороге мимо столбов с гудящими проводами, ступая босыми ногами по мягкой серой пыли среди гряд низких серых холмов, под таким же серым небом, пронизанным призрачным светом Великой Пустоты... Или ночью - лежишь без сна у догоревшего костра, смотришь в небо, слушая шум ветра... Что есть в этом? Ничего... Что есть на самом деле? На самом деле нет никакого "на самом деле"...
Пустыня безветрия оказалась не такой, как настоящие пустыни Азии с жёлтыми песками, она была серой, как пыль - мягкая, мельчайшая, не имеющая никакой структуры серая пыль... Вот оно, бесформие... "кто познал рождающее формы бесформие, тот знает пользу от недеяния".
Когда-то, лет пять назад, эта мысль была бы для меня совершенно непостижимой и чуждой, а теперь... О да... Это безразличие и абсолютный покой были не только приятным, но иногда воспринимались, как высшая свобода: переживать происходящее вокруг и во мне самом, или не переживать, оставаясь равнодушным и безучастным свидетелем потока бытия.
На серых бесконечных дорогах этой пустыни, по которым струились из ниоткуда в никуда угасающие ветры моей мысли, я не раз задумывался - а что, собственно, стоит того, чтобы его переживать? Или действительно, как говорит народная мудрость, "нiщо в свiтi не варте нi радостi нi печалi"?
Раньше, странствуя по дорогам Великого Полдня, я искал сверкающий свет и ветер силы, зная, что в этом свете есть какая-то загадка и намёк на нечто важное. Но потом оказалось, что разобраться в этом пока нет возможности и постепенно мой путь отклонился в иную сторону. Так я на несколько лет отошёл от темы "сверкающего света", воплощавшейся для меня в образе Зарубиной горы и погрузился в миры "бучацкого посвящения", где занимался познанием иных сторон мира и самого себя.
