Я считал, что надолго обосновался в Григоровке и моя дальнейшая жизнь будет связана с этими местами где, наконец, можно будет жить особой, альтернативной эзотерической жизнью. Но интуиция временами подсказывала, что всё может сложиться по иному, у меня на самом деле не так много времени и необходимо торопиться обрести плоды бучацкого посвящения.
Об этом напоминал пока ещё далекий гул бульдозеров, доносящийся иногда по ночам - на мир Волшебных Гор стала наступать стройка очередной электростанции и со стороны Студенца начали прокладывать широкую дорогу. Потом, когда настал крах советской власти, это строительство приостановилось, но разрушений наделало немало, оставив после себя срытые горы и вырубленные леса. Тем же летом мне все чаще и чаще пришлось сталкиваться со следами строительной деятельности и в глубине души начало зарождаться чувство обреченности этого райского мира лесов и гор.
И если раньше, в годы трахтемировского посвящения я думал, что моя жизнь вольного странника может продолжаться бесконечно, то бучацкое посвящение стало неразрывно связанным с чувством обреченности. В действительности дело было даже не в стройке, а в чём-то ином - в какой-то смертоносности, скрытой в самой природе этого волшебного мира. И хотя потом мне пришлось провести в этих горах ещё очень много лет, гораздо больше, чем я мог подумать в 1986 году, чувство обречённости не покидало меня все эти годы. Оно было подобным появлению в чистом небе перистых облаков, наползающих из-за гор и обещающих неизбежную порчу погоды.
Но тогда, летом 1986-го, я еще мало задумывался об этом и наслаждался своей свободой. Лето в год чернобыльской катастрофы было засушливым и жарким, много дней подряд мир был заполнен столь любимым мной сверкающим светом, а людей в тех краях было совсем мало - все, кто мог, покинул центральную часть Украины, где дули радиоактивные ветры, и уехал куда-нибудь подальше.
А мне было наплевать на Чернобыль - меня влекла Бабина гора. С пристани её было хорошо видно - по утрам, вечером или в жаркий полдень этот самый дальний мыс, из-за которого появлялась белая точка "метеора", притягивал мой взор к себе, и с самого утра, сдав вахту, я устремлялся туда.
Пройдя по коровьим тропинкам через заброшенный сад, я выходил на широкий пляж, где обычно купался. С тех пор это место перед началом бучацкого леса надолго запомнилось мне - когда я выходил из воды на песок, под палящее солнце, а впереди виднелись покрытые лесом зеленые горы, на ум часто приходили слова Ауробиндо из "Синтеза йоги": "Глядя на грандиозную йогу природы, я снова говорю, что йога - это осознанная жизнь, а жизнь неосознанная йога". И потом, когда я шёл босыми ногами по лесным тропинкам, то поднимаясь на горы, то спускаясь в долины, эти слова звучали в моей душе как заклинание: "... вся жизнь - это неосознанная йога".
Проходя через село Бучак, я часто покупал в сельском магазине всякие припасы, так что скоро продавщица меня запомнила и знала, что я работаю в Григоровке на пристани. А через три часа я оказывался на ставшей родной поляне в тени берез, где в траве лежало несколько больших серых камней. Это место тем летом я воспринимал как дом, куда снова и снова хотелось возвращаться после странствий по дорогам, где меня обжигал зной солнца и мочили дожди. Действительно, именно сюда, а не в городскую квартиру и не в каюту на барже я стремился, как стремятся обычно домой.
Там я проводил двое суток, поставив палатку под березами и путешествуя по окрестным лесам и горам. Когда приходила пора уходить, я складывал кое-какие оставшиеся продукты в старый котелок и прятал его вместе с топором и лопатой под корнями липы.
Чтобы успеть на работу к восьми часам утра, мне приходилось выходить с Бабиной горы в пять. На рассвете меня будило пение птиц - громче всех пела иволга, гнездившаяся где-то на верхушке березы. Когда я переходил через ручей в устье Голубого каньона, за рекой вставало красное солнце, а лес ранней порой был наполнен приятной прохладой.
С нетерпением я ждал, пока пройдут сутки дежурства, чтобы снова вернуться в этот волшебный райский мирок у черепахового озера. В то лето сюда мало кто приезжал и когда появлялись мои друзья из 84 года - Коля или Гриша, с компанией, музыкой, шутками и весельем, я был рад их видеть, прикасаясь через них к миру людей. Сам же человеческий мир, который я на время покинул, казался из моего отшельничества далеким и нереальным, но после того, как несколько месяцев не появляешься в городе, этот мир начинает приобретать некоторую притягательную силу.
Сидя на поляне под березами или в траве на краю обрыва над черепаховым озером, я осознал, что если в прежние годы меня привлекали странствия по новым дорогам - ведь я искал место силы - то сейчас такое место найдено. Можно, конечно, в любой момент встать, собрать вещи и отправиться по дорогам куда угодно - в Трахтемиров, в Канев, в Тростянец или в Глинчу. Но зачем? Дороги влекли меня, когда я ещё не нашел сердце этих гор. Теперь я постоянно нахожусь в нём и поэтому больше не хочется никуда идти. Лежать на песке и созерцать маленький цветок, пёстрые крылья бабочки или камень этого оказывается вполне достаточно, чтобы запредельный дух волшебных гор входил в мою душу.
По утрам, пока было не жарко, по мокрой от росы траве я шел в яры, в отроги Голубого каньона. В то лето я увлекся эзотерической геологией и носил с собой книги, посвященные строению этих гор, считая, что места силы связаны с геологическими разломами и деформациями пластов.
Когда солнце поднималось выше, я возвращался к своей палатке и день проводил на берегу. Там у меня была любимое бревно, лежавшее на камнях у самой воды, сидя на котором я видел синеющую вдали вершину Марьиной горы в Каневском заповеднике.
Часами сидя на бревне под жарким солнцем, я одевал наушники и слушал плейер.
Однажды Миша привез кассету с какой-то совершенно необыкновенной по тем временам музыкой - это был Андреас Волленвейдер, которым я тогда проникся. Волленвейдера я обычно слушал, лежа в пасмурную погоду в траве под березами или ходил, одев наушники, в окрестностях Бабиной горы - ощущая босыми ногами ветки и камни, медленно поднимаясь по дорогам и тропинкам на склонах поросших травой холмов.
По вечерам мне нравилось подниматься на Бабину гору и ложиться на вершине, пахнущей нагревшейся на солнце землёй и летними травами. В глубине неба плыли редкие белые облака, а передо мной был весь мир, простирающийся до самых далёких горизонтов. Так я лежал, заложив руки за голову, глядя вдаль, и мне не хотелось ни думать, ни уходить отсюда, а в душе рождалось чувство покоя и полноты бытия.
На горизонте виднелся далёкий мыс в Зарубинцах. Это там, у того мыса, меня не раз посещало чувство раскрывающейся передо мной "солнечной дороги", в центре которой неизменно оказывалась Бабина гора, а весь мир бучацкого посвящения воспринимался как единый бесформенный образ, суть которого трудно передать словами. Если же войти в этот мир и затеряться на его дорогах, - поистине, этих дорогах действительности, - то в путешествиях и приключениях такая целостность восприятия незаметно утрачивается, заслоняемая разными впечатлениями и событиями. Но здесь, на вершине горы, когда, казалось, весь мир с его дорогами снова оказывался перед моим взором, это чувство целостности возвращалось. Мне представилось, как будто одна часть моего "я" идёт где-то там по дорогам, исчезая и тая в солнечном мираже лета, а другая часть меня откуда-то от самого далёкого мыса смотрит на туманную гряду гор, на чёрточку баржи, уходящей вдаль... на белую точку "метеора", исчезающего за поворотом; смотрит на того, первого "я", идущего по дорогам и видит сразу весь этот мир, во всех моментах времени, сжатых вместе - зелёные горы, солнце в небе, каменистые обрывы берега... Видит маленькую фигурку босого человека в выгоревшей клетчатой рубашке, затерявшегося в огромном, пёстром и многоликом мире - то пробирающегося по лесным дорогам, то пьющего воду из ручья в глубоком яру, то купающегося под горой Лысухой, где корни дуба нависали над краем обрыва...
