а з тiла буде вугiль, з пiснi стане попiл.
Прокотяться над нами тисячнi столiття,
де ми жили, ростимуть без наймення пальми
i вугiль наших тiл цвiстиме чорним квiттям..."
Богдан-Iгор Антонич
Во второй половине дня мы с Виктором часто ходили по берегу залива под Зарубину гору и там, лёжа на крупнозернистом зеленоватом песке, часами смотрели на небо, вспоминая осень прошлого года и "тук" трахтемировского посвящения; плавали в заливе и наблюдали за песчинками, текущими с обрыва или за облаками, медленно плывущие куда-то в синеве над бескрайним горизонтом.
По вечерам, когда зной спадал и красный шар солнца опускался за Днепр, можно было предаваться приятной болтовне в женском обществе у костра. А можно было подняться на край городища, откуда было хорошо видно, как над горизонтом горит заря своими неправдоподобно яркими красками отражаясь на гладкой вечерней воде.
Ночью мне нравилось вытаскивать из палатки раскладушку и спать под отрытым небом, созерцая звезды - звёзды над яром были бесчисленными, и временами одна из них срывалась и падала через всё небо, оставляя за собой медленно гаснущий светлый след.
В то лето я неожиданно почувствовал, что это место на склоне горы над яром является для меня в большей мере домом, чем уютная городская квартира или чем трахтемировская хата. В отличие от прошлого года, когда мы с Виктором облазили все горы и яры, сейчас мы почти никуда не выходили из Заруба, разве что на Зарубину гору купаться или вечером отправлялись иногда в Монастырок есть вишни.
Хотя до Трахтемирова идти было не больше часа, мы не ходили туда ни разу, потому что в Зарубе присутствовало удивительное чувство, что здесь всё уже есть и привязанность к хате под ясенем ослабела. Когда сидишь под грушей, смотря на небо, в душе возникало странное чувство, что в этом мгновении уже присутствует всё, что было и то, что ещё только будет. И все далёкие дороги, и вечерний свет над Днепром, и каневская Чернеча гора, и бучацкие леса, и прозрачность вод, и тёмная синева неба, и светлое золото песка... Жаркий полдень и глоток холодной воды в тени под горой или из запотевшего глиняного кувшина в прохладе сельской хаты... И, наконец, само чувство счастья, которое не может надоедать и утомлять. А если способно утомлять - значит, это не счастье. Потому что счастье единственное в жизни, что не утомляет никогда...
Так шли дни, безмятежно и незаметно, как плывущие в небе летние облака, и счет им был утрачен. Экспедиция жила своей жизнью - ученые мужи спорили о древних черепках, молодое поколение пило вино у костра, завязывались быстротекущие романы и по ночам в кустах была слышна возня парочек. Мы же с Виктором в этой жизни не принимали участия - образ трахтемировского посвящения, познанного в прошлом году, не покидал нас, и наш интерес был направлен на одно - мгновение Великого Полдня, мгновение самой короткой тени...
В середине июля мы решили исполнить давний замысел - подобно древним монахам-отшельникам выкопать пещеру на склоне горы над развалинами Зарубского монастыря. Взяв топор и лопату, под каким-то предлогом мы откололись от компании и полезли на гору - а жара в тот день была нестерпимой. Наконец мы нашли то, что искали. В укромном месте рядом росли берест и дикая груша. Их ветви переплелись и образовали над склоном нечто вроде навеса, а корни могли удерживать грунт над входом. Обрубив несколько мешающих веток, мы начали рыть и к вечеру была готова небольшая пещерка. Потом мы наносили туда сена и в час полдня, когда от жары неохота было выходить из тени даже на берег, часто сидели под грушей у входа в пещеру, глядя на небо и разговаривая о разных эзотерических вещах.
Однажды мы услышали от пастуха рассказ об источнике, бывшем высоко над Монастырком, на Марковой горе. Трудно было поверить, что почти возле самой вершины горы мог быть родник, но пастух уверял, что это правда. Тогда мы решили отправиться на поиски источника и, пройдя через поле, оказались на Марковой горе с плоской вершиной, где росло несколько раскидистых старых маслин и полузасохшая дикая груша.
Рассказывают, что на этой горе когда-то давно жил козак Марко и там же он был похоронен. Над его могилой был насыпан курган, а на его вершине стоял "Маркiв хрест", вытесанный из песчаника. Сейчас этого креста уже нет, да и сам курган почти незаметен. От него мы и начали свои поиски, спустившись вниз по узкому оврагу, на дне которого виднелась синяя глина и ржавые камни. За поворотом яра в траве слышался плеск - из-под обрыва вытекал сильный ручей. Такого сильного источника мы ещё не видели в этих горах - видимо, это и было то самое "джерело", про которое рассказывал пастух.
На следующий день мы взяли лопаты и решили расчистить родник. Через пару часов русло ручья было расширено, а сам источник обложен камнями. Потом мы не раз в жаркие дни, идя по душному полю, сворачивали в тенистый овраг, чтобы в час полдня выпить холодной воды.
Но вот настали странные дни - поднялся сильный ветер с востока, и тогда иной ветер, невидимый ветер начал свой танец во мне. Всё так же пекло солнце, ветер гнал пыль, а на возвышавшемся за полем холме, где стоял топографический маяк, отмечавший высоту +223,6, появились какие-то незнакомые люди. С лодки, приставшей на берегу в Монастырке, они выгрузили огромный ящик и потащили его на гору, обливаясь потом и остервенело ругаясь. Рядом с маяком они поставили большую палатку, выгоревшую до белизны, а рядом с ней антенну высотой метра четыре.
Мы копали землю, ветер нёс пыль и сверкало солнце. А возле маяка хлопала на ветру палатка и медленно вращалась антенна - и в полдень, и вечером, когда в небе горела заря и зажигались первые звезды.
Так и осталось неизвестным, что они делали на горе - занимались радиолюбительством, слушали электронные шумы космоса, или были просто шпионами.
Через несколько дней эти люди незаметно исчезли и на вершине уже не было ничего, кроме обрывков изоленты, кусков провода и следов костра.
А ветер всё продолжал дуть, не переставая ни днём ни ночью. Этот ветер разбудил во мне странное настроение беспричинного счастья - может быть, именно его я и ждал... Оно приходило то по утрам - откроешь глаза, а над яром и над зелеными горами сияет яркая синева небес; то в звуках музыки, случайно найденной, когда крутишь ручку приёмника...
Утомленный горячим ветром с востока, после конца работы я сбегал на берег, где под белым песчаным обрывом бросался в прозрачную воду и жадно пил её, уходя в глубину... там переворачивался и медленно, с раскрытыми глазами всплывал вверх, глядя через воду как все ярче становится желтоватое пятно солнца. Мне казалось, что в это мгновение меня касается некая сила, разбуженная ветром с востока. "С каждым глотком ты проникаешь всё глубже и глубже в меня... с каждым взмахом рук я погружаюсь все глубже и глубже в тебя...". А когда выходишь из воды в сверкающий свет темного полуденного солнца, становится холодно от ветра. Но это только на краткий миг - потом сворачиваешься, как зверь, на белом песке, осыпающемся с горы, и солнце сразу согревает. И ничего тогда не надо - только жгущее солнце, блеск света на воде и ветер с востока...
С каждым днём всё больше темнела кожа, уходила из тела влага, сменяясь аскетической сухостью; всё чётче проступали под кожей мышцы и рёбра, и просыпалась где-то в глубине странная сила, похожая на скрученную пружину. Так голод, зной, яркий свет и эфедрин сделали своё дело - сила, принесенная ветром с востока, вошла в меня.
А потом настал день, который запомнился мне больше всего. Третьего августа утром было объявлено, что сегодня мы поедем в Бучак, на Бабину гору. Этой поездки я давно ждал, ибо дух бучацкого посвящения всё сильнее и сильнее влёк меня. Доктор Максимов сел в кабину "Урала", а мы с Виктором и остальной компанией полезли в кузов большого трёхосного грузовика.
Полевые дороги бежали под колёса машины, бил ветер в лицо, в кузове трясло и бросало в разные стороны, а мы впятером стояли, держась за передний борт; над головами у нас было высокое небо и впереди - сверкающее солнце. Казалось, что ветер с востока нарушил какое-то глубинное основание - и души, и самой реальности. И тогда весь мир пришёл в движение, став не имеющей конца дорогой.
