Поэтому, когда он выходил с Селестой из кабинета химии мистера Бартона, он кое-что сделал.

Он взял её за руку.

Он сделал это прежде, чем она успела взять его руку.

Сделав это, Лукас взглянул на неё, и девочка улыбнулась.

Наконец уроки закончились, и по системе громкой связи раздался голос директора мистера Хана. Он сказал, что все ученики должны отправиться в спортзал на танцы в честь Дня святого Валентина.

Через минуту Лукас и Селеста рука об руку вошли в спортзал.

С потолка свисал диско-шар. Гремела музыка. Красные и белые ленты свисали с баскетбольных колец. Несколько детей вышли в центр баскетбольной площадки, и Лукас увидел, как Коул танцует с Хироми Лин.

– Пять танцев! – выкрикнул тренер Гонсалес из-за трибун. – Это ваше задание! Я слежу. – Он постучал по планшету.

Лукас и Селеста стояли в стороне. Они не разговаривали, но через несколько минут заиграла медленная песня, и Селеста вытянула Лукаса на середину танцпола. Она обняла его за шею и начала раскачиваться из стороны в сторону.

– Лукас, – произнесла девочка мягким голосом. – Мне нужно у тебя кое-что спросить.

Лукас кивнул.

– Почему мы ещё не поцеловались? – спросила она и склонила голову.

Пол под ним, казалось, поплыл.

– Мы встречаемся уже два месяца, – продолжила девочка, – с тех пор, как познакомились в торговом центре перед «Джуси Строз», помнишь?

Она придвинулась ближе к нему. Он чувствовал жар, исходящий от её губ.

– Мы ждали, – сказал Лукас, запинаясь в своих словах, – подходящего момента.

– Сегодня День святого Валентина, – намекнула девочка. – И мы танцуем.

Лукас сглотнул. Музыка как будто стихла. Он представлял себе этот момент. Он думал об этом снова и снова. И вот – невероятно – этот момент наступил.

Мог ли он это сделать?

«Она Идеальная девчонка», – говорил он себе.

Кем бы она ни была, откуда бы ни пришла, Лукас знал её лучше, чем кто-либо другой, разве не так? Он знал её имя, день её рождения, её любимую еду и то, во что она была одета в тот день, когда они встретились. Он знал гораздо больше. Он знал, что она не играет на укулеле, не смеётся слишком громко и не читает сопливые любовные романы. Мальчик полагал, что знает о ней всё, что можно было знать, потому что он дал ей всё это, ведь так? Он произнёс это вслух и воплотил в жизнь.

Так что от одного поцелуя ничего плохого не будет, – уговаривал он себя.

Лукас подался вперёд. Музыка вокруг него стала приглушённой.

Мальчик склонил голову. Закрыл глаза.

«Мой первый поцелуй», – звенело у него в голове.

И тут его губы коснулись её губ.

Её губы были мягкими и тёплыми, и слегка липкими от помады. В мгновение всё в его голове помутнело и побелело.

Музыка совсем затихла. Мальчик подумал, что, может, ему стоит положить ладони на лицо Селесты, как это делают по телевизору.

Но его как будто парализовало. Он совершенно застыл.

Поцелуй продолжался, хотя Лукас не мог сказать, как долго он длился. Секунду? Десять? Двадцать? И тут Селеста отстранилась.

Всё закончилось.

Лукас чувствовал тепло, но всё ещё не двигался. Его разум прояснился. Он открыл глаза.

Где Селеста?

Её не было перед ним. И музыка с танцев пропала. Что произошло?

Лукас попытался повернуть голову, но не смог. Он попытался сделать шаг назад, но его ноги словно приросли к полу. Он не знал, где находится. Всё вокруг него – освещение, земля под ногами, воздух – казалось другим.

Мальчик попытался позвать Селесту по имени.

Он не мог пошевелить даже губами.

Лукас мог видеть лишь переулок впереди и стену, исписанную граффити, сбоку от него.

Руки, ноги и шея не слушались. Он не мог даже моргнуть.

А потом Лукаса осенило. Он понял, где находится. Эта аллея и стена с граффити. Он носил их в кармане. Он видел их тысячу раз.

Теперь, когда Лукас изо всех сил пытался пошевелиться, но не мог, это было единственное, что он видел.

Это единственное, что он когда-либо увидит.

Овсянка… Дело в том, что я её ненавижу. Я не просто её не люблю. Я ненавижу её с силой тысячи взрывающихся солнц. Если я возьму хотя бы одну ложку овсянки в рот, меня вырвет.

Без шуток.

У меня рвотные позывы, и задняя часть языка подкатывает вверх. И мне приходится перебарывать себя, просто чтобы не стошнило.

Всё из-за её текстуры.

Эти комочки.

Как будто ешь грязь. Или клейстер. Или коровий помёт.

И я знаю, о чём вы сейчас думаете. Пробовала ли я добавлять к ней тростниковый сахар? Клубнику и сливки? Шоколадную крошку? А кокосовую стружку?

Что ж, ответы да, да, да и ещё раз да.

Я пробовала овсянку всеми возможными способами, и мне всё равно, что в неё добавлено. Она остаётся вязкой и противной.

Вот если бы вы сказали мне посыпать запасную шину шоколадной стружкой, а затем съесть её, стала бы шина от этого вкуснее? Конечно нет. Она всё равно останется запасной шиной. Она всё равно будет отвратительной и несъедобной. Так же, как овсянка.

Поэтому, когда однажды утром я уселась на своё место за кухонной стойкой и мама поставила передо мной мою любимую жёлтую миску, я не поверила своим глазам.

Потому что она была до краёв наполнена – как вы уже догадались – овсянкой. Бесцветной комковатой овсянкой.

– Эй, – возмутилась я, – это же…

Но мама перебила меня.

– Да, Елена, – отрезала она. – Смирись с этим.

– Но… – затянула я, и прежде чем я успела продолжить, мама зачерпнула горсть голубики из миски на столе и бросила три ягодки в мою любимую жёлтую миску. Остальное она запихнула себе в рот.

– Попробуй с голубикой, – сказала она, жуя и совершенно не понимая всей этой истории с запасной шиной и шоколадной крошкой. – Просто ешь, Елена. Нельзя всё время питаться холодными хлопьями.

Мама считает меня привередой. Но разве я привередничаю, если не хочу мусолить во рту эти неоднородные комки слизи? Разве я привередничаю, если считаю, что еда должна быть такой, чтобы её нужно было прожевать, прежде чем проглотить?

– Кроме того, – объясняла мама, – мы больше не можем позволить себе выбрасывать еду, Елена. Я только что потратила двести долларов вот на это. – Она указала туда, где над плитой висела наша новая микроволновка. Старая микроволновка перестала работать, поэтому мама несколько недель копила деньги, чтобы купить эту, и потратила весь субботний день, чтобы её установить. – Так что давай будем разумнее и перестанем выбрасывать еду, ладно?

– Ладно, – промямлила я и взяла ложку.

Но даже не думайте, что я съела хоть каплю этой омерзительной овсянки. Пока мама суетилась на кухне, я мешала её, тыкала её и старалась не вдыхать её запах. Как только мама ушла дальше по коридору, я вскочила и соскребла её в мусорное ведро. Затем я перемешала мусор так, чтобы выброшенная овсянка была спрятана под скомканным куском полиэтиленовой плёнки, обёрткой от жвачки и старой резинкой.

Быстро, пока мама не вернулась на кухню, я стащила из кладовки два батончика мюсли и сунула их себе в рюкзак. Я планировала съесть их в автобусе по дороге в школу, чтобы не умереть с голоду.

Я считала, что на этом всё и кончится. И так и должно было быть.

Но той ночью, много времени спустя после того, как мы с мамой легли спать, кое-что произошло.

Я проснулась, потому что что-то услышала. Это был какой-то гул или жужжание. Моя комната первая по коридору, а это жужжание доносилось из главной гостиной. Я могла это точно определить.

Я посмотрела на часы возле кровати.

На них было 3:13. Что может гудеть и жужжать в 3:13 утра?

Я встала и, спотыкаясь, побрела в коридор.

В доме было совершенно темно, если не считать странного голубого света, исходящего из кухни. Подойдя поближе, я увидела, что это новая микроволновка. Она была включена, и что-то внутри неё медленно вращалось.